Печорин и наше время - [6]

Кури боевой, Их ведет, грозя очами. Генерал седой.

Ермолов был назначен главнокомандующим на Кавказ в 1815 году. Блестящий организатор, талантливый полководец, люби­мец молодежи, он достиг многих успехов в своем деле, но после 1825 года говорить о нем стало небезопасно: Николай 1 знал, что Ермолов настроен оппозиционно, и не забыл этого. То, что Лер­монтов упоминает опального Ермолова на первых же страницах своей книги, читатели-современники воспринимали как выпад против правительства. Да еще устами бывалого офицера, не по фамилии, а по имени и отчеству, как называют только любимых начальников! Для читателя-современника было важно и другое: человек, получивший два чина при Ермолове, — храбр. Ермолов не был скор на награды. Однако с тех пор пожилой офицер не продвинулся по службе, не получил награждений и чинов. Он сухо отвечает на вопрос Автора: «А теперь вы?..» — «Теперь считаюсь в третьем линейном батальоне». Автор понял, что это значит, и стал называть его штабс-капитаном: до Ермолова он был подпоручиком, следующие два чина — поручик и штабс- капитан. В этом чине он и остался.

Так, не зная еще имени штабс-капитана, читатель уже знает, что чем-то он был неугоден начальству. Может быть, тем, что не умел выслуживаться?

Путешественники поднялись наконец на гору. «Солнце зака­тилось, и ночь последовала за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге...»

Современник Лермонтова Шевырев писал, сравнивая прозу Лермонтова с прозой модного тогда романтика Марлинского: «Пылкому воображению Марлинского казалось мало только что покорно наблюдать эту великолепную природу и передавать ее верным и метким словом. Ему хотелось насиловать образы и язык... Поэтому с особенным удовольствием можем мы заметить в похвалу нового кавказского живописца, что он... покорил трез­вую кисть свою картинам природы и описывал их без всякого преувеличения...»

Вот отрывок из повести Марлинского «Аммалат-Бек»: «Да­гестанская природа прелестна в мае месяце. Миллионы роз обливают утесы румянцем своим, подобно заре; воздух стру­ится их ароматом, соловьи не умолкают в зеленых сумерках рощи.

Миндальные деревья, точно куполы пагод, стоят в серебре цветов своих... Широкоплечие дубы, словно старые ратники, стоят на часах там, инде, между тем как тополи и чинары, со­бравшись купами и окруженные кустарниками, как детьми, ка­жется, готовы откочевать в гору, убегая от летних жаров».

Еще один отрывок — из книги «Мулла-Нур»:

«Громады скучивались над громадами, точно кристаллы аме­тиста, видимые сквозь микроскоп, увеличивающий до ста неве­роятий. Там и сям, на гранях скал, проседали цветные мхи, или из трещин протягивало руку чахлое деревцо, будто узник из оконца тюрьмы... Изредка слышалась тихая жалоба какого-ни­будь ключа, падение слезы его на бесчувственный камень...»

Открыв томик Марлинского, прежде всего испытываешь удивление. Ведь он современник Пушкина и Лермонтова, почему же язык его повестей кажется сегодня безнадежно устаревшим? «Откочевать в гору», «от летних жаров», «инде», «до ста неве­роятий» — все это режет слух сегодняшнего читателя. Но и мане­ра повествования, стиль Марлинского представляются нам ста­ромодными: нагромождение сравнений, назойливо красивые эпитеты; все это сегодня — признак безвкусицы.

А ведь современники зачитывались его книгами! Но время вынесло свой приговор: в произведениях Пушкина и Лермонтова была та правда жизни, та глубина мысли, те нравственные вопро­сы, которые делают их современными и сегодня. Книги Марлин- ского со всей их пышностью оказались неглубокими, поверхност­ными и потому безнадежно устарели; то, что казалось красотой, обернулось ложной красивостью; изыскапность — пошлостью; необыкновенность сюжета — просто скукой.

С невольным облегчением возвращаешься от Марлинского к Лермонтову:

«Налево чернело глубокое ущелье, за ним и впереди нас темно-синие вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоя­ми снега, рисовались на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск зари».

Первый пейзаж в «Бэле» был яркий, цветной, победный — с золотой бахромой снегов и серебряной речкой. Второй — гру­стен, даже трагичен: черное ущелье, темные горы, бледный небо­склон. «По обеим сторонам дороги торчали голые, черные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился...»

Пейзажи у Лермонтова могут быть разными, но одно в них общее: точность. То, что описывает Марлинский, невозможно увидеть; трудно представить себе, например, как розы «обли­вают утесы румянцем» или слеза «какого-нибудь ключа» падает «на бесчувственный камень». Пейзаж, описанный Лермонтовым, видишь и представляешь себе совершенно точно: и глубокое ущелье, и горы, «изрытые морщинами», и «голые, черные кам­ни», и тучу на вершине Гуд-горы: она была «такая черная, что на темном небе... казалась пятном».

Путешественникам пришлось расположиться на ночлег в дымной сакле. «Ощупью вошел я и наткнулся на корову (хлев у этих людей заменяет лакейскую). Я не знал куда деваться: тут блеют овцы, там ворчит собака...,Посередине трещал огонек, раз­ложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно веером из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, мно­жество детей и один худощавый грузин, все в ло\мотьях».