Печенежские войны - [221]

— Посторонитесь, белгородцы! Дайте дорогу князю Владимиру!

От торга в их сторону ехала конная дружина, а впереди, на белом коне, восседал высокий и величественный всадник. Седые усы свисали на грудь, покрытую корзном небесного цвета.

Проворно метнулся Вольга в избу и крикнул через порог, забыв на время о мёртвом деде Воике:

— Отче, князь Владимир мимо нашего подворья едет!

Отец Михайло привстал со скамьи — он сидел за столом, уронив голову на твёрдые и шершавые ладони, и скорбел о смерти старейшины, — вышел приветствовать князя Владимира. Поклонился, сказал учтиво, а грусть в голосе не мог пересилить:

— Будь здоров, княже Владимир. Почту за честь большую, если войдёшь в мой дом — печаль у меня: скончался отец Воик. И сын Янко печенежской стрелой тяжко ранен, на постели мечется…

Князь Владимир ответил так же негромко:

— Будь здоров и ты, Михайло. Скорблю вместе с тобой о смерти старейшины Воика. Кабы знал, что при смерти он, в ночь приехал бы. Хочу посмотреть на него да мёртвому по клониться за спасение Белгорода.

— Идём, княже Владимир, — пригласил отец Михайло и ступил в сторону, давая дорогу. — Приклони голову, княже, входная дверь в избу для твоего роста низковата.

Князь нагнул голову и ступил в натопленную избу, остановился, чтобы глаза свыклись с полумраком после солнечного света. Потом отошёл от двери, и стало светлее. Старейшину он увидел на широком ложе, под белым покрывалом, поверх которого лежали загорелые и потому особенно заметные сухие длинные руки. Князь снял тяжёлый шелом, обнажил седую голову и долго смотрел на белую бороду, на впалые щёки и длинные волосы, которые рассыпались по белому изголовью. Потом князь провёл правой рукой по уставшим глазам, слегка придавив их, чтобы унять нудную боль под веками, и шагнул ближе к старейшине Воику. И удивился. Показалось, что старый Воик просто спит, что вот сейчас он сделает глубокий вздох и откроет глаза. Но старейшина молчал, плотно сдвинутые веки не дрогнули, когда из открытого дымника в избу влетел поток свежего ветра, принеся с собой запах мокрой полыни с близких землянок. Покой, вечный покой отражало теперь его худое и чуть посиневшее лицо, храня печать удовлетворения прожитой жизнью — умирая в тихом безмолвии, старейшина не мучился угрызениями совести.

Князь Владимир пересилил желание подойти и рукой дотронуться до морщинистого лба старейшины… Не знали люди, что в эту печальную минуту ныло тяжкой болью сердце киевского князя, что казалось ему, будто стоит он не у праха Воика, а отца своего Святослава, дожившего рядом с ним до глубокой и счастливой старости…

Князь поднял голову и обернулся к белгородцам, которые пришли в избу проститься с покойником.

— Други мои, ушёл от нас на вечный покой старейшина Воик. Многое в жизни вашей было связано с ним, да не о том хочу сказать теперь. Крепил я Белгород, помышляя иметь его щитом Киева, земли Русской супротив печенежских находников. Но не стены крепости остановили войско безжалостного и кровожадного печенега Тимаря! Влезть на частокол не велик труд для ворога. Печенегов остановили вы, белгородцы, дружинники и ратаи, а потому слава победы равна между вами перед всей Русью! Вам и поклон за мужество и готовность умереть, закрывая землю нашу отважными сынами!

Князь умолк, и отец Михайло тихо, будто себе сказал:

— Просил отец Воик предать его тело огню на Кургане Богов на старом требище и по старому закону… Последнее слово его о том было, княже Владимир. Как нам теперь быть, присоветуй.

Князь задумался, снова голову к груди склонил, а потом ответил тоже чуть слышно, одному Михайло:

— Хотел я на похороны звать епископа Никиту, да теперь не пойдёт он: негоже христианину душу осквернять зрелищем языческого обряда… Но и посмертную просьбу старейшины Воика нам не уважить никак нельзя. Случай этот не обычен, смерть принял он за всю Русь. Бог неба простит его прегрешение, посмертное… Повели, Михайло, изготовить раку[111] и домовину[112] для твоего отца на том кургане, где надумал остаться старейшина. — Князь вздохнул прерывисто, подумал о чём-то своём, тревожном и нерадостном, но не стал говорить людям, молча постоял ещё недолго возле стола напротив очага, совсем неподалёку от Вольги. Вольга же стоял за углом тёплого протопленного очага и мог, если бы захотел да не страшился такого поступка, протянуть руку и коснуться переливчатого корзна Киевского князя Владимира.

«Упросить бы теперь князя Владимира, чтоб взял в отроки к себе, при княжьих дружинниках воинскому мастерству обучаться, — подумал Вольга, но тут же устрашился своего помысла — до него ли князю Владимиру? Решил малое время переждать. — Вот братец Янко выправится после ранения, тогда уж и начну просить его отвести на княжий двор. Или к воеводе Радку поначалу…»

Когда сани[113] с телом старейшины Воика миновали стороной Перунов овраг, а впереди встал непролазный подцвеченный осенними красками густой лес, раку подняли на плечи и понесли, с трудом отыскивая в могучей поросли леса давно забытую тропу на старое требище. Прошли лес, и показался невысокий, с плоской вершиной Курган Богов, весь в зелени кустов и разнотравья там, где когда-то русичи приносили своим богам щедрую жертву и орошали землю и лики деревянных богов кровью животных и птиц.