Печенежские войны - [207]
Старейшина Воик говорил ещё что-то отцу Михайло, будто напутствовал его куда-то, но Вольга больше ничего не разбирал. Он спал у тёплой стены за очагом, ему снилась медовая сыта и мучной кисель. Вольга пил и ел, до полной сытости хотелось наесться ему, но сытость всё не приходила.
Посланцы в стане врага
Они думают-то думушку заединую,
Заедину ту думу промежду собой.
Былина «Глеб Володьевич»
Дубовые ворота крепости, издавая сухой и протяжный скрип, начали медленно раскрываться.
Раскрывались ворота, и медленно раздавался вширь вид на излучину реки, наполненную туманом, белым и рыхлым, как пена парного молока. А за излучиной, на западе, в дымке раннего утра и печенежских костров, виднелись бледно-зелёные, с голубизной, лесистые холмы.
Кузнец Михайло — в шёлковом корзне голубого цвета, подаренном некогда князем Владимиром за славно сделанную кольчугу, — шагнул в ворота, чтобы выйти из Белгорода, но сердцем он был всё ещё там, в родной избе, среди семьи, которую оставил.
— Семьи оставили по доброй воле, а назад вернуться — это уже будет в воле печенежского кагана, — тихо проговорил Михайло. И снова от этой мысли заломило в висках. В висках ломило у него и рано поутру, когда, так и не уснув за ночь, он, едва только обозначился рассвет за слюдяным оконцем, поднялся на ноги. У стены, на широкой лавке, с закрытыми глазами, словно неживая, лежала Виста. Михайло выпил холодной воды, потом чёрными от копоти и шершавыми от железа пальцами прикоснулся к худой, словно детской руке жены.
— Мне пора, Виста.
Она повисла у него на шее и ткнулась лицом в грудь: сквозь рубаху Михайло почувствовал её слёзы. Он неловко обнял жену за плечи и попросил:
— Ты не плачь, Виста, не плачь. Бог не допустит гибели нашей.
Старейшина Воик поднялся со своего ложа, недвижно стоял у очага, будто белый призрак. Михайло сказал ему:
— Ты бы лежал, отче. Тебе покой теперь нужен, столько ведь сил отдал людям…
— Нет мне покоя, Михайло. Схоронил я его на дне колодцев моих. Страшусь одного: вдруг печенеги не поверят нашей хитрости? И Белгород не спасу, и тебя подведу под меч ворогов!
— О том не казнись, отче, — успокоил Михайло старейшину. — Иного пути нет, последний пытаем. Что принесёт — тому и быть.
Михайло прошёл к лавке, где лежал Янко. Прикоснулся ладонью к горячему и потному лбу, спросил:
— Спишь ли, сыне?
— Нет, отче, бодрствую, — ответил Янко и повернул голову влево, чтобы видеть уходящего отца.
Во дворе Михайлу уже ждал ратай Антип. Он спал с женой под телегой, а дети на телеге, с головой укрывшись серым рядном. По краю рядна, где выходило тёплое дыхание, серебрились полосы измороси — свидетель прохладных уже ночей.
Старейшина Воик проводил Михайлу до калитки, шёл рядом и наказ последний давал:
— Будешь стоять перед каганом, держись так, будто за тобой вся сила земли Русской. Эта сила пусть и питает тебя, а не надежда на хитрость. Любую хитрость разгадать можно. Важно — что за ней!
Простился Михайло со двором своим, а когда раскрылись ворота, мысленно простился и с Белгородом и под гул сторожевого колокола с иными заложниками-посланцами пошёл к печенегам.
Услышали находники удары колокола и, бросив утреннюю трапезу, кинулись седлать коней да за луки с колчанами браться. Не зря гудит колокол и не зря настежь ворота растворились — видно, обезумевшие от голода русичи решились на смертную сечу.
Но что это?
Не в бронь одетые дружинники вышли из ворот, а толпа бородатых горожан, и впереди в голубом корзне шёл статный широкоплечий муж.
«Не сам ли князь Руси идёт из Белгорода к нам?» — подумали те, кто видел русичей, спокойно сходящих по крутому уклону.
Сойдя, посланцы повернули влево и чуть холмистым полем направились к печенежскому стану.
По правую руку от Михайлы шёл Ярый — не память, а свидетель походов смелого князя Святослава, того, кто крепкой рукой изрядно тряхнул коварного грека, и Русь при нём возвеличилась. Рядом с Ярым шёл торговый муж Вершко, по земле ступал важно и степенно, как и подобает ходить мужам торговым. А дальше шли Згар с дружинниками.
Шли русичи сильные, уверенные. Згар тяжело ступал за спиной Михайлы короткими ногами, размахивал веткой отцветающего уже чертополоха. Сорвал его возле белгородского вала; колюч, да не из-под печенежских ног.
Вершко обошёл Ярого, тронул Михайлу за рукав корзна. Глаза же его смотрели мимо кузнеца, туда, где густой сосновой порослью поперёк поля вздыбились печенежские копья.
Михайло не отозвался на жест Вершка, ждал. И Вершко заговорил первым:
— Повинен я перед тобой, Михайло, прости, — а сам бороду крутит, будто переломить хочет её. — А коли живыми возвратимся, долг принесу сам. Не возьмёшь долг резанами — железом возьми. Железом возьми, но сними тяжкий грех с души моей и прости, — сказал и дыхание придержал: как поступит теперь кузнец Михайло? Не оттолкнёт ли протянутую для мира руку?
Михайло порадовался про себя. «Переломило-таки в нём доброе. На минувшем вече умно поступил, умно и теперь речь повёл».
