Печать ангела - [27]

* * *

А Рафаэль ничего не понимает: он гастролирует.

С этой весны, благодаря вовремя отремонтированной басовой флейте и шумному успеху сольного концерта в парижском зале, он с головой ушел в свою карьеру. Отныне он признан виртуозом своего инструмента. На всех континентах покоряет он слушателей своей игрой, в которой удивительным образом сплетаются страсть и мастерство. Его приглашают повсюду. И он дает согласие на концерты и стажировки, гастроли и мастер-классы, уезжая надолго и не очень, порой довольно далеко от дома.

Да, он охотно принимает приглашения, тем более что заметил наконец в своей жене долгожданные перемены к лучшему. Всякий раз, возвращаясь в Париж, он видит, что Саффи явно нравится прогуливать ребенка в коляске. Видит, что щеки ее чуть-чуть порозовели, а на костях наросло немножко мяса, и радуется этому. Так что на сердце у Рафаэля на редкость спокойно, когда он садится в такси, поезда и самолеты, уносящие его прочь от улицы Сены: он оставляет жену и сына вдвоем в коконе счастья.

Еще кое-кто замечает перемены в Саффи и делает из этого диаметрально противоположные выводы. Это мадемуазель Бланш.

Консьержка поражена тем, как преобразилась молодая женщина. Она знает эту походку: легкую, беззаботную, освобожденную от бремени действительности. Было время, она сама ходила так, когда, работая секретаршей на одном предприятии, переживала единственную в своей жизни большую любовь к женатому сослуживцу. Роман кончился печально: мадемуазель Бланш наивно полагала, что любимый спал с ней, потому что жена больше не привлекала его… У него было два сына, и она, еще не зная, что ее гормональная система разрушена сент-уанскими кислотами, мечтала подарить ему дочь. Когда ее вместе с остальными сослуживцами пригласили “обмыть” рождение дочурки ее любовника, она едва не умерла от горя и стыда.

Да уж, если любовь на стороне и окрыляет, то полет, как правило, недолог, а падать больно. И все же это сильнее ее: при виде молодой женщины, уходящей с коляской в сторону Сены, у мадемуазель Бланш теплеет на сердце. Язык не повернется предостеречь человека, который так и светится счастьем.

Остается только надеяться, что дело не кончится большой бедой.

* * *

У Андраша нет телефона. В квартале Маре в те времена подключения к телефонной станции приходилось ждать года два. Да Андраш и не просил: он предпочитает жить без телефона, так же, как и без часов. Поэтому ему отведена несколько пассивная роль: всякий раз инициатива их встреч исходит от Саффи и предупредить его о своем приходе она не может.

* * *

Она идет к нему во второй раз: сегодня она разденется, и он разденется тоже. Но, подойдя к стеклянной двери, Саффи слышит голоса и понимает – вот разочарование-то! – что он не один.

Он встречает ее как старую знакомую, помогает вкатить коляску и знакомит со своим гостем, высоким нескладным негром:

– Саффи, Билл…

– Hi, Saf!

Саффи отпрянула – невольно, едва заметно. Впервые – после нечистого в сарае – она так близко видит негра. Он протягивает ей руку, а ей чудится другая протянутая рука, и всплывает в памяти слово “water”, теперь она знает, что это значит, но для нее оно по-прежнему овеяно страхом. Wer hat Angst vorm schwarzen Mann?

Сделав над собой усилие, она поднимает руку, чтобы рука черного человека взяла ее ладонь и пожала.

– Садись! – кивает Андраш и, повернувшись спиной к Саффи: ты у себя дома, – продолжает разговор с гостем по-английски.

Ну вот, как все, оказывается, просто. С коляской, с ребенком – все равно здесь она имеет право быть просто “Саффи”. Ее жизни в Германии не было, и жизни на Левом берегу тоже; она может говорить и делать что угодно, быть кем ей хочется – она свободна! Подняв с пола какую-то газету, Саффи садится в продавленное кресло и будто бы читает, а что газета на венгерском, замечает только минут через десять. Она улыбается сама себе. Мужчины спокойно беседуют у верстака. Насколько она может судить, английским Андраш владеет еще хуже, чем французским. Они закуривают, забывают горящие сигареты в пепельнице, пробуют один за другим полдюжины мундштуков к саксофону. Просыпается Эмиль, Саффи меняет ему подгузник, снова садится и ждет без всякого нетерпения. Она просто-напросто счастлива. Наконец американец, тряхнув головой, встает, забирает свой инструмент и упругой походкой направляется к двери; венгр идет следом.

– So long, Saf, – прощается гость. – See you around, man, – легкий дружеский тычок в плечо Андраша.

Андраш закрывает за ним дверь. Перевертывает табличку за стеклом. Поворачивает ключ в замке.

– Этот человек – гений сакса-тенора, – говорит он. – Вы пойдете как-нибудь со мной послушать его?

– Да, – отвечает Саффи. Ее низкий голос охрип, почти сел от желания. – Я пойду с вами, куда вы захотите, Андраш.

– Как вы хорошо говорите мое имя.

(Венгерское имя “Андраш” звучит резко, даже хлестко, с тональным ударением на первом слоге, раскатистым “р”, нёбным, а не горловым, и шипящим “ш”; французское “Андре” по сравнению с ним слабовато.)

Держась за руки, прильнув губами к губам, они уходят за красное покрывало.

* * *

Он раздел ее донага, как она хотела. Разделся донага сам, как она хотела. Он лежит рядом с ней на кровати, с уже восставшей плотью, и любуется белизной ее тела. Его широкие пальцы пробежались вдоль оставленного скальпелем оскала по всей его длине, прочертили швы поперек. Как будто он сам нарисовал на животе Саффи эту колючую проволоку.