Печальная судьба Поликарпо Куарезмы - [6]

— У меня нет новых песен собственного сочинения.

Вмешалась госпожа Аделаида:

— Спойте что-нибудь чужое.

— Что вы, сеньора! Я пою только свое. Билак — знаете его? — хотел сочинить для меня модинью, но я отказался; сеу[5] Билак ничего не смыслит в гитаре. Вопрос не в том, чтобы написать правильные стихи о чем-нибудь хорошем; главное — найти слова, которых гитара просит, которых она жаждет. Возьмем, например, мою модинью «Ножка». Если бы я написал, как хотел вначале — «Ножка твоя, словно клевера лист», — это совершенно не сочеталось бы с инструментом. Хотите проверить?

Он начал вполголоса напевать, перебирая струны: «Нож-ка-тво-я-слов-но-кле-ве-ра-лист». — Вот видите, — продолжал он, — совсем неподходяще. А теперь так: «Нож-ка-тво-я-как-пре-крас-на-я-ро-за». Совсем иначе, вы не находите?

— Несомненно, — согласилась сестра Куарезмы.

— Спойте эту модинью, — сказал майор.

— Нет, — возразил Рикардо. — Это старая вещь. Я спою «Обещание». Вы уже слышали?

— Нет, — ответили брат и сестра.

— О-о! Его уже знают по всей округе, как «Голубок» Раймундо.

— Спойте, — попросила дона Аделаида.

Наконец, Рикардо Корасао дуз Отрус снова настроил гитару и запел тихим голосом:

Клянусь причастием святым,

Что буду я твоей любовью…

Спустя некоторое время он прервался и воскликнул:

— Видите, как образно, как образно!

И продолжил петь. Окна были открыты. На тротуаре стала собираться молодежь, желавшая послушать менестреля. Поняв, что улица проявляет к нему интерес, Корасао дуз Отрус стал отчетливее выпевать слова и принял свирепый вид, полагая, что лицо его сделалось приветливым и вдохновенным. Когда он закончил, снаружи послышались хлопки. Затем вошла девушка и спросила госпожу Аделаиду.

— Садись, Исмения, — предложила та.

— Я на минуту.

Рикардо выпрямился на своем стуле, бросил короткий взгляд на девушку и продолжил рассуждать о модинье. Пользуясь паузой, сестра Куарезмы спросила у девушки:

— Ну и когда же ты выходишь замуж?

Этот вопрос она задавала неизменно. В ответ девушка грустно склоняла вправо голову, увенчанную великолепными волосами — каштановыми с золотистым оттенком, — и отвечала:

— Не знаю… Кавалканти получит диплом в конце года. Тогда и назначим день свадьбы.

Исмения лениво растягивала эти слова, рассчитывая произвести впечатление на собеседницу.

Эта девушка, дочь генерала — соседа Куарезмы, отнюдь не была уродкой. Ее даже можно было назвать симпатичной — в мелких, неправильных чертах лица сквозила доброта. Она обручилась несколько лет назад. Жених по фамилии Кавалканти учился на дантиста; курс вообще-то был двухлетним, но у Кавалканти все это тянулось уже четыре года, и Исмении приходилось постоянно отвечать на сакраментальный вопрос: «Ну и когда же он на тебе женится?»

— Не знаю… Кавалканти получит диплом через год, и тогда…

Внутренне она не протестовала. Для нее единственным значительным событием в жизни была свадьба. Но Исмения не торопилась: ничто в ней не желало спешки. Жених у нее уже есть, а все остальное — дело времени. Ответив на вопрос госпожи Аделаиды, она объяснила, зачем пришла. По просьбе отца она хотела пригласить Рикардо Корасао дуз Отруса спеть у них в доме.

— Папа очень любит модиньи… — сказала госпожа Исмения. — Он с Севера: госпожа Аделаида знает, что северяне души в них не чают. Пойдемте.

И они направились к генералу.

II. Радикальные реформы

Майор Куарезма не выходил из дома уже десять дней. Пребывая в уютном, спокойном обиталище в квартале Сан-Кристовао, он заполнял свой досуг самым полезным и приятным для своего характера и темперамента образом. Утром, совершив туалет и выпив кофе, он усаживался на диван в гостиной и читал разные газеты, выискивая в них какое-нибудь любопытное известие, которое подсказало бы ему полезную для дорогой родины идею. Привыкнув ходить на службу, майор завтракал рано, и, даже находясь в отпуске, он — чтобы не терять времени — в первый раз садился за стол в половине десятого.

После завтрака он несколько раз обходил садовый участок, где преобладали отечественные фруктовые деревья; питанга и камбоин получали тщательный уход в соответствии с рекомендациями помологов — так, словно это были вишни или смоковницы.

Прогулка его была медленной и философичной. Разговаривая с негром Анастасио, который служил ему уже больше тридцати лет, о былых делах — свадьбах принцесс, банкротстве дома Соуто и так далее, — майор все время возвращался мыслями к вопросам, занимавшим его с недавних пор. Через час или менее того он возвращался в библиотеку и погружался в журналы Исторического института, трактаты Фернана Кардима, письма Нобреги, ежегодники Национальной библиотеки, труды фон ден Штейна, и делал примечания к примечаниям; эти листы он затем клал в маленькую папочку, лежавшую сбоку. Он изучал индейцев. Нет, «изучал» — не очень подходящее слово: это он делал уже давно, занимаясь не только языком, на котором почти уже мог говорить, и не только этнографией и антропологией индейских племен. Он припоминал (лучше сказать так), утверждал в памяти то, что вынес из своих штудий, рассчитывая создать систему праздников и церемоний, основанную на обычаях исконных обитателей нашей сельвы и охватывающую все стороны общественных отношений.