Печаль Алконоста - [13]

 После насыщения доставала с комеля печи мешочек с сушёными семечками. Наряжалась в одно из крепдешиновых платьев, подаренных ей городской сестрой Ниной, по причине их немодности, вешала на шею жёлтые пластмассовые бусы, обувала туфли на громоздком, тоже немодном уже давно, каблуке и отправлялась туда, где собиралась сельская и приезжая городская молодёжь на свои забавы. Садилась Тонька обыкновенно подальше ото всех на брёвнышках, доставала свой мешочек и лузгала семечки, сплёвывая шелуху тут же, под ноги. Молодёжь и детвора развлекались игрой в садовника или колечко. А то и выносили во двор проигрыватель, включали музыку. Обыкновенно это бывало то у Тишковых детей, то у приезжающих каждое лето из Пскова, внучек бабки Натальи.

 Наступал Тонькин выход. Она обтирала рукой лузгу с губ, стряхивала с платья мусор, откладывала в сторону свой мешочек. Ей хотелось танцевать, но не с кем было: дети и молодёжь её воспринимали как «тёть Тоню». А горемычная «тёть Тоня» не могла объяснить этим молодым, насмешничающим «племятам», что в душе она такая же, как и они, что ей тоже хочется поиграть в садовника и колечко... Но более всего хотелось ей, чтобы пришёл её Коля Куликов, которого она по неопытности так подвела в далёкой юности, и они с ним станцевали бы не один, не два и не три танца... А потом обнял бы он её за плечи, а она, счастливая и хохочущая, пошла бы с ним на Конотопцев луг...

 Но никто не мог понять эту странную «тёть Тоню», которая ходила на посиделки к ребятне. Никто не мог знать, как отчаянно-безысходно хотела она, чтобы появился её Коля Куликов.

 Тонька становилась перед воротами, где было гладко и чисто, и совсем не слушая музыку, внимая только тоскливому вою своего жаждущего ласки тела, вскидывала ноги, взбрыкивала козой, и разлетались в сторону её нелепые немодные туфли. Тонька танцевала! Ей хотелось унять зов любовного инстинкта, вытрясти из своего тела всю тоску, заглушить её истязания громом пластинки на проигрывателе...

 Дети помельче только хохотали над исполнением ею танцевальных номеров. Дети, кто постарше, начинали понимать, что с «тёть Тоней» что-то творится, пытались её остановить. И только, когда старшая из всей честной компании – Люба – выключала проигрыватель, Тонька приходила в себя, вылезала из своего неутолимого желания, осматривалась, где она, и почему смеются дети. Поднимала раскиданные в азарте туфли, забирала свой мешочек с семечками, выдёргивала из тына лозинку и, размахивая нею, загоняла своих гостей домой.

 – Хватит! Завтра рано вставать. Мне на ферму, вам за травой корове. Идите домой.

 Она размахивала грозно этой хворостинкой, но не смела к нам дотрагиваться. Мы с братом были гостями в её доме, «чужими». А «своему» – Миколе-«паразиту» – всё ж перепадало иногда. Я канючила:

 – Тёть Тоня, так ещё рано. Можно я останусь?

 – Я ворота на засов буду закрывать, ты домой не попадёшь.

 И я, очень сожалея, что надо прекращать наши игры и забавы, плелась нехотя домой вслед за Тонькой и своими братьями Витькой и Миколой.

 Никто на свете не понимал Тоньку, её жестокость, вспыхивавшую так внезапно, никто не вникал в её самоистязания. Все считали её недотёпой, дурой набитой, даже родители. А она и не противилась такому о себе мнению. Поэтому, когда её кто занимал, она яростно отвечала. Особенно воевала она со Стефановой Нинкой.

 Обе, и Нинка, и Тонька жили по соседству, даже были роднёй: Нинкин муж Стефан доводился Антонине двоюродным братом. Но эти узы родства не удерживали их от вечных распрей. Ругались из-за всего: из-за тропинки на меже, из-за тыквенной огудины, которая вылезала на дорожку то с одного огорода, то с другого. Из-за пчёл, которые не давали Тоньке проходить в сад, кусали её обязательно. А пчёлы-то Стефановы. Так получалось, что Стефан мёд ел, а Тоньке только жала пчелиные доставались.

 Ругались из-за слив, которые таскали Стефановы дети. Сливы-то Тонькины.

 Ругались и за лодку, которая была общая, ещё Тонькиного и Стефанова деда Конона. Но раз стояла на приколе у Стефанова берега, то Стефан её и зажилил.

 Поводов было очень много. Нинка и не напрягалась совсем. Но то, что она говорила Тоньке, чаще отборным матом, слышали все в Заречке. А Тонька кричала со всей силы, чтобы Нинка замолчала. Но Тоньку слышали только куры во дворе, такой был у неё не звонкий голос.

 Бабушка Татьянка никогда не вмешивалась в эти распри. Да и Левитанша при ней не заводилась, помалкивала. Но когда бабушка хлопотала у летней печки на огороде под старой развесистой грушей, то наверху, во дворе, соседки не упускали случая обменяться изысканными «любезностями».

 Я была на стороне тётки своей, Антонины. А как же иначе? Ведь мы с братом гостили у бабушки, а тётка была её дочкой, и они жили вместе. И в лодку, поэтому, всегда садилась с большой опаской: как бы Нинка Левитан не увидела и не стала орать на всю Заречку, что я порчу имущество.

 Рано утром Левитан ещё спала, или хозяйничала во дворе, и у речки в это время её невозможно было встретить. Я смело залезала в полузатопленную лодку. Крошила хлебушек в воду, рыбки подплывали близко косячком. Одна мелюзга, пугливая и почти не различимая. Достаточно хлопнуть в ладоши, мальков будто ветром сдувало. Хорошая игра для девочки, у которой в бабушкином доме не было никакой куколки, никакой книжки, ни карандашей цветных, ни даже мяча. Я сама себе находила развлечения, наблюдая за бабочками, птичками, жуками, стрекозами и рыбьими мальками.