Пчелиный пастырь - [70]

— Чьи же мы пчелы, господин капитан?

— Господин Эспарра, вы только что произнесли те же самые слова, которые пять лет назад в Брюнвинкеле произнес фон Фриш.

— Если господин фон Фриш так сказал, значит, он был гений.

Капатас произнес это совершенно серьезно. И так же серьезно, медленно поправил его гауптман:

— И сейчас.

— И сейчас?

— Он и сейчас гений. Мой учитель жив. Ему пятьдесят восемь лет.

— Да хранит его бог! Ничего, что он немец.

— Он австриец.

— А, вот оно что! У вас в Германии много австрийцев.

Солнце еще не зашло. Немец, казалось, и не помышлял об отъезде.

— Мне хотелось бы запомнить кое-что из того, что вы рассказали, — наморщив лоб, продолжал разговор Капатас. — Меня интересует этот фильм. О пчелином танце. Я читал про это в «Газете пчеловода». Я наблюдал за моими ульями. Ну, конечно, пчелы, когда возвращаются, кружатся, у них свой цирк, но ничего такого я не видел. Я вам верю, но не понимаю.

— Это Bienensprache, господин Эспарра, то есть язык пчел… Году в двадцатом фон Фриш заметил, что именно благодаря этому танцу разведчиц, известному всем пчеловодам, пчелы разговаривают друг с другом. Разумеется, словаря их языка не существует. Но как знать? Может быть, благодаря увеличенным кадрам и замедленной съемке поймут и его. Представьте себе какое-нибудь существо с другой планеты, — которое разговаривает с себе подобными на немом языке без азбуки. Пусть оно вступит с ними в контакт. Ему потребуется некоторое время для того, чтобы понять, что знаки, которые мы рисуем на бумаге, могут иметь эквивалент в звуках, которые исходят из наших уст! Должно быть, мы находимся в таком же положении по отношению к насекомым! Но одно уже доказано, а именно: танцы разведчиц задают собирательницам меда точное направление и точный маршрут, который надо пройти.

— А как можно в этом удостовериться?

— Пчел метили.

— Ага, вроде как голубей!

— Вот-вот. Их хоровод показывает, далеко цель или близко. И указателем служит трепетание тельца. Ритм определяет расстояние. Чем медленнее, чем длиннее танец, тем дальше цель. И еще — звук. Господин Эспарра, было уже известно о существовании гонцов, правительниц, уборщиц, придворных дам Царицы и воительниц. Знали мы также, что они по очереди выполняли эти обязанности в зависимости от возраста. Существовали и танцовщицы, но об этом не знали. В мире необходимости эстетики не существует. Или же в таком случае эстетика — это и есть абсолютная необходимость. Фон Фриш заснял танец на пленку. Он получил повторение геометрических фигур: кругов, треугольников, ромбов, трапеций. И подумать только, что находятся идиоты, которые говорят: «В природе геометрии не существует!» Одним словом, танцы всегда были одни и те же, разница была лишь в темпе, в ритме и в силе звучания. Я, пожалуй, сравнил бы их с вашим национальным танцем. Ведь вы — нация. А ваш танец — сардана.

Сложный человек, и к тому же безусловно слишком умен этот гётеанец — капитан Герхарт Линдауэр!

Лицо Пастыря стало огненным, и Эме Лонги это удивило. А довольный немец продолжал:

— Если хорошенько подумать, то для того, чтобы объяснить каталонцу Bienensprache, надо сравнить его с сарданой, с праздником. Gut. И еще мой учитель заметил, что за некоторыми фигурами всегда следует одно и то же. Мы подошли к самой сути проблемы, когда и вы тоже сказали: «Чьи же мы пчелы?» Bitte, одну минуточку!

Он встал, несмотря на сапоги, бесшумно подошел к двери, внезапно распахнул ее, и в зал ввалился фельдфебель Келлер; он тут же овладел собой и, гримасничая, попятился и исчез. Он был отвратителен с этой ягодой на крыле носа и со своей походкой — походкой гнома. Гауптман Линдауэр вернулся на свое место, у него был сияющий вид преподавателя, который только что поймал провинившегося ученика.

— Решение проблемы скрывается не за дверью, которую можно открыть и закрыть. Иногда я спрашиваю себя, что же в конце концов представляет собой животное. Вот в этом направлении я и веду свои исследования… Я, так сказать, иду по следу, как говорите вы, фон Фриша. Насекомое, индивид, единица — да разве это пчела? Думаю, что нет. Думаю, что это рой.

Ученики пылкого профессора едва ли слушали его столь внимательно, как сейчас слушали хозяева хутора.

— Да, я думаю, что пчелы как единицы не существуют — существует рой. Со своими органами размножения, с Царицей и трутнями, с дыханием и вентиляцией. С питанием. С запасами. С постоянной температурой — тридцать четыре градуса. С мозгом? Да, и с мозгом. Скажем так: коллективным, как и у всех общественных насекомых.

Слушая профессора, какой-нибудь нацистский бонза мог бы только одобрить его, хотя капитан снял китель. Правда, не без смущения…

— У меня были смышленые рои, были и глупые как пробки, — сказал Капатас. — А были и обидчивые, и сердитые, и такие, что всегда были в хорошем настроении, — точь-в-точь как люди.

— Меня поразило одно наблюдение. Им поделился со мной один из моих коллег, который занимается губками. Spongia[99] — морское животное. Подчеркиваю: морское животное. Вот что он мне рассказал. Между губкой и ее питательной средой протягивают сеточку. Она не может пройти сквозь нее. Но речь идет о том, чтобы выжить. И тогда она разлагается на составные элемент ты! Да, да, господа! И таким образом она проходит сквозь ячейки сеточки! Препятствие преодолено, и составные элементы соединяются снова. Так где же сама губка — в составляющих ее частицах или во всем ее существе? Пчела умирает в одиночку. Человек умирает в одиночку. И коллективное сообщество движется к этому полюсу быстрее, чем любое другое.