Павлов. Тайна расстрелянного генерала - [14]

Седина у Ерофея еще не попала в бороду, но бес уже крепко зацепил ребро. Мужик перебрался от жены на сеновал, пил и ел в одиночестве и не хотел никого знать, кроме объявившейся городской недотроги.

Домашние ходили по одной половице, чтобы не потревожить хозяина. А тот и на сеновале не мог уснуть, все ворочался. А память и в ночи подбрасывала завораживающие картинки: вот Надежда идет, вот протягивает руку к ведомости. Чего, казалось, ведомость? Обыкновенная. А все дело в руке…

Пробивался студеный рассвет, и стены сарая становились различимы, когда Ерофей Фомич засыпал. Поднимался серый, помятый, злой на весь белый свет. И лишь короткие свидания с молодой практиканткой заряжали его необходимой энергией. Он выдумывал ей работу, не обращая внимания на кривые ухмылки рядом. Однажды забрал с собой обмерять дальние поля.

— Нечего белоручкой в конторе сидеть, — грубовато пояснил он.

Поколебавшись, Надежда подчинилась.

— Гляди, не намеряй лишнего, — пискнул счетовод Кирюшин.

Выходивший Ерофей Фомич мог этого не слышать, но Надежда отлично поняла и уже в коляске сильно пожалела о своем согласии. Ерофей Фомич сидел на двуколке сам не свой, молчаливый и все время косил глазом в сторону.

Ни синего неба, ни пения птиц Надежда не замечала. Фомич остановил двуколку на берегу реки, когда Синево скрылось за холмом. Привязал лошадь к березке. Приблизился. Надежда быстро отошла. Сорвала несколько васильков.

— Вот, глядите!

Хотела отвлечь, но поняла, что это не удается. Фомич закосил глазом еще сильнее.

Светлеющее ржаное поле подходило одним краем к обрыву над рекой. Надежда прошла через рожь, приминая стебли, и глянула вниз. На речном плесе увидела маленькую лодку. Рядом старик, видимо, хозяин, перекладывал сети на берег. Надежда быстро решила, что рыбак поможет ей отвязаться от Ерофея Фомича.

— Дедушка! — крикнула она.

— Ай-я? — отозвался тот, подняв бороденку.

— Можно покататься на твоей лодке?

Старичок еще раз оглянулся.

— Почему нельзя? Авось не развалится.

По узкой, едва различимой тропке Надежда спустилась к реке, держась за ветки ольховника. Ерофей Фомич приплелся следом. Поприветствовал старика, взял у него ключ и весла.

Они выплыли. Надежда устроилась на корме и следила, как пронизывают воду и сходятся в глубине солнечные лучи. Ей казалось, что просмоленное днище висит над призрачной бездной, хотя берег был недалеко.

Заметив, что Ерофей Фомич начинает косить взглядом, сказала торопливо:

— Давайте к берегу!

Поднялась в лодке и едва не упала, соскочив на песчаную отмель. Добежав до березки, отвязала лошадь. Ерофей Фомич догнал ее, повернул к себе, прижался колючей щетиной к твердо сжатым губам. Она оттолкнула, вырвалась, обожгла ненавидящим взглядом.

— Не подходи! Слышишь?

Ерофей Фомич вспомнил, как в коллективизацию колхозный активист Проня Соломатин сильничал девок и склонял их к любви при помощи пистолета, положенного ему по должности при новой власти. И Ерофей Фомич очень пожалел, что нет при нем табельного оружия. Теперь приходилось стонать и каяться — «проста… погоди»…

— Дом отдам! — выдохнул он давнюю мысль, которая зрела в нем душными сеновальными ночами. Округлил глаза до боли так, что брызнули слезы. — Все!.. Отдам!..

Цепко схватил Надежду опять, но та вывернулась непонятно какой силой, взлетела на двуколку и, нахлестывая лошадь, помчалась прочь.

Ерофей Фомич, несуразный и одинокий, остался возле березы. Надежда не знала, о чем он думает, не догадывалась, как ему не хватает Пронькиного пистолета. А Фомич с завистью вспоминал, как нагло прохаживался по деревне удачливый Пронька. Правда, потом утоп в дремучем Рогожинском болоте за пять верст за лесом, куда сроду не ходил.

А Надежда, оставшись в одиночестве, бросила вожжи и пустила лошадь медленным шагом, постепенно успокаиваясь. Впереди началось курлыканье, будто приближавшийся лес оказался полон птиц.

Курлыканье раздавалось все сильнее, но небо было пустым. Потом на чистую синь из-за леса легко выбросился журавлиный клин и, набирая высоту, стремительно начал уходить поверх солнца. Это была счастливая минута, и Надежда окончательно пришла в себя. Она попыталась подумать о Борисе с нежностью. Но что-то мешало. И она в конце концов оставила эти попытки. Семейная жизнь складывалась труднее, чем рисовалось в девичестве. Пришло разочарование, какого раньше не было. В ранней юности Борис верховодил, казалось, ему любое дело по плечу. И она не могла предположить, что в нем появится замкнутость, неуверенность, слабость духа.

Она же выросла в доме, где мужчина был властным и категоричным, как отец. Надежда предпочитала именно такие качества у главы семьи, а не туманные мечтания о невозможном и, следовательно, недовольство. Раньше Борис хотел стать летчиком, путешественником, плавать на кораблях, опускаться водолазом в глубины моря. И она всякий раз верила его мечтам. А ничего не вышло. Он попал в сельский вуз по ее совету, теперь маялся. Какая уж тут романтика? Для себя она знала, что хочет — лабораторию, белый халат и таинственный мир живого под микроскопом. А ему — что?

«У него нет цели! — кричал, бывало, отец. И то, чем она гордилась, опять оборачивалось против Бориса. — Поплелся за женой в институт… Потому что нету цели! Разве не видишь?» — обращался он к дочери, и она мысленно соглашалась. Раз ему на факультете тяжко, надобно что-то делать. Ладно, аэроклуб перевели! Ведь есть, наверное, другие возможности. Или причина в другом? Может, отец своим авторитетом долго давил на зятя, и тот не выдержал? Эта мысль показалась Надежде очень правдоподобной. Но не прибавила нежности и любви.