Павел Дыбенко. Пуля в затылок в конце коридора - [54]

Итак, арестован Дыбенко был в Перми поздним вечером (23.00) 26 февраля. После ареста, он сразу же был этапирован в Москву поездом. На обыск, составление актов и доставку к поезду надо было некоторое время. Поэтому фактически отправили из Перми Павла Ефимовича не ранее утра 27 февраля. Сегодня поезд Пермь-Москва находится в пути почти сутки, в 30-х годах прошлого века, это время составляло около полутора суток. Поэтому в Москву пермский поезд (при условии, что Павла Ефимовича отправили в Москву немедленно) прибыл самое раннее утром 28 февраля, а, скорее всего, даже днем.

После этого Дыбенко перевезли во Внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянке, где оформили поступление, описали личные вещи и т. д. На все это тоже надо было некоторое время. Поэтому 28 февраля Дыбенко оказался в камере самое раннее в середине дня, а то и вовсе ближе к вечеру. На заявлении же П.Е. Дыбенко стоит так же дата 28 февраля. Получается, что оно было написано днем или вечером того же дня, как Дыбенко был помещен во Внутреннюю тюрьму НКВД. При этом ни 26, ни 27, ни 28 февраля никакие допросы П.Е. Дыбенко не запротоколированы, так как их попросту не было. Это значит, что свое заявление Дыбенко писал по собственной инициативе. В принципе, это чувствуется и по самому характеру написанного.

Для чего же тогда было лупить Дыбенко, если он написал свое покаянное заявление еще до первого официального допроса! Как в камеру попал, так сразу сел за стол и все как есть настрочил. Другой на его месте, хотя бы первого допроса подождал, а этот вот не утерпел, так хотелось во всем покаяться и всех подельников выдать. На последующих допросах следователю оставалось только уточнять детали, да расспрашивать о темных делах арестанта в более ранние годы.

Листая признательное заявление Дыбенко, я, разумеется, не нашел на его листах никаких «бурых пятен, похожих на кровь». Нет никаких «пятен» и на листах всех последующих протоколов допросов. Более того почерк Дыбенко при написании всех бумаг весьма спокойный и уверенный. Второпях так никогда не напишешь, для этого надо и время, и спокойная обстановка. Все буквы в своем заявлении Дыбенко прописывал четко и красиво, причем даже с классическим нажимом, как это было принято раньше в русском правописании. Достаточно грамотно проставлены и знаки в препинания. Зная малограмотность Павла Ефимовича, это говорит о том, что у него было время, чтобы обдумать все запятые.

Кроме этого свою подпись Дыбенко делает с характерными для него элегантными завитушками. Особенно это бросается в глаза при написании буквы «Е», означающей отчество подписанта. Любопытно, что на нескольких приложенных к делу служебных документах доарестного периода, имеющих подпись Дыбенко, он выписывает литеру «Е» куда более небрежно. Это и понятно, бумаг у командующего военным округом было много, визировать их приходилось быстро, тут уж не до каллиграфии. А вот при написании признательного заявления Павлом Ефимовичем, никто его дум явно не тревожил, а потому у Дыбенко было достаточно времени и на каллиграфические буквы, и на завитушки в своей подписи. Кстати, и листы последующих протоколов допросов он подписывал все той же каллиграфической подписью, с все той же щегольски витиеватой литерой «Е». Согласитесь, что избиваемый и замордованный человек этого делать никогда бы не стал! Какая там к черту каллиграфия, когда нос сломан и почки отбиты! Подписал кое-как протокол, и ладно, лишь бы в покое оставили.

Возникает законный вопрос, а почему Павел Ефимович столь быстро "раскололся" еще до первого допроса и все как есть выкладывал, ведь можно было кое-какие вещи и утаить. А выкладывал он все от большого испуга. Дело в том, что художества Дыбенко и до революции (вспомним еще раз хотя бы самые негативные отзывы о нем в мемуарах матроса большевика Ховрина, которого он посадил за решетку) и в годы Гражданской войны были хорошо всем известны. О том, что его предательства ни для кого не являются тайной, сам Дыбенко, разумеется, так же знал. Этого он, кстати, не отрицал и во время следствия, говоря, что все годы жил в постоянном страхе, боясь разоблачений. А то, что никто прошлым Дыбенко до 1938 года не занимался, так это только по той причине, что он, как и С.М. Буденный, олицетворял для советского народа народного выдвиженца революционного времени. Если Буденный из простых казаков стал маршалом, то Дыбенко из простого матроса революция мгновенно сделала морским министром. В связи с этим, разоблачение Дыбенко имело бы больше минусов для власти, чем плюсов. К этому надо прибавить и неутомимую деятельность по защите Дыбенко Александры Коллонтай, имевшую все еще огромные связи в большевистском руководстве. Любопытно, что даже, несмотря на свой развод с Павлом Ефимовичем, Коллонтай заботиться о своем бывшем муже так и не перестала.

Но только ли трусостью можно объяснить заявление от 28 февраля! Конечно же, нет! Строча заявление, Павел Ефимович знал, что делал. И торопился не зря! Прежде всего, Дыбенко не мог 28 февраля знать — арестованы или еще нет его подельники, и не начали ли они уже давать показания на него самого. Поэтому ему надо было торопиться. Ведь тот, кто первым «сливал» своих товарищей, сразу оказывался в заведомо более выгодной ситуации. Во-первых, именно его показания становились базовыми для последующих допросов других арестованных. Во-вторых, быстрое покаяние и раскаяние могло положительно отразиться на приговоре суда. Наконец, в-третьих, быстро оговорив других, Дыбенко мог излагать определенные факты, смещая акценты в свою пользу. Раньше при арестах он всегда именно так и поступал, причем эта тактика всегда срабатывала. Так что причин для быстрого написания покаянного заявления у Дыбенко было немало.