Паутина будущего - [12]

Наконец корзина остановилась, и Темплетон, приподняв голову, увидел, как его окружают бегущие, одетые в ботинки ноги. Он перевернулся на спину и посмотрел вверх.

— Все в порядке, сэр? — спросил один из солдат.

Темплетон сделал глубокий вдох и рывком сел. Выпутавшись из веревок, он ухмыльнулся и, сделав театральный поклон, произнес:

— Великолепно!

Вокруг него суетились остатки неукомплектованной специальной бригады, все солдаты которой демонстрировали свою озабоченность и старание. Весь день они бездельничали, ожидая возвращения воздухоплавателя, и вот теперь старались компенсировать свое бездействие. Грубые руки солдат хлопали его по спине и ерошили кудрявые черные волосы на голове. Их радостные лица как бы отражали его собственную широкую улыбку.

Темплетон не возражал против подобного льстивого обращения, после получения разрешения на полет он готов был смириться с чем угодно — дело стоило того.

Поприветствовав его должным образом, солдаты стали осматривать шар. Неуклюже переваливаясь через кусты, удерживаемый натянутыми веревками, он был похож на загарпуненного кита, рвущегося на свободу. Темплетон залихватски провел тыльной стороной ладони по усам, подтянул ремень и быстрым шагом покинул место приземления.

* * *

Значительно позже, глубокой ночью Темплетон открыл глаза и начал вслушиваться в тишину, установившуюся над лагерем. От свободы его отделяли только один-два часовых, и он был достаточно тренирован и искусен, чтобы избежать их внимания. Он тихо оделся и незаметно выскользнул из палатки, стараясь не разбудить спящих в ней солдат. При свете звезд он, пригнувшись, подкрался к стоящим на привязи лошадям и некоторое время успокаивал их, чтобы они не выдали его присутствия. Ему приглянулась длинноногая лошадь черной масти, которая до войны, вероятнее всего, участвовала в скачках с препятствиями. Он отвязал ее и увел в темную ночь.

Темплетон любил такие ночи, когда он покидал лагерь. Его будут искать, заносить в списки, оглашать эти списки и, когда он в конце концов вернется, зубоскалить над ним. Он всегда возвращался, таким образом избегая дезертирского списка, а поскольку война нуждалась в нем, то немедленного наказания никогда не следовало, а потом и вовсе об этом забывали.

Он шел, ведя за собой лошадь, и весело улыбался ночным звездам. Это длилось, как правило, не слишком долго, но все же в течение некоторого времени он был свободен. При этой мысли его сердце учащенно забилось. Свобода! Могло ли быть что-нибудь, кроме, разумеется, самой жизни, дороже свободы?

Он был свободен. Одним махом он взлетел на лошадь и поехал без седла, управляя при помощи поводка. Он скакал, может быть, чуть быстрее, чем следовало бы это делать в ночи. Он ехал уже несколько часов. Высоко в небе звезды ревниво уходили за горизонт, совершая свой веками определенный путь, совершенно несвободные в своем движении.

Повсюду чувствовался слабый, неустойчивый запах пороха, не исчезавший даже после того, как Темплетон отъехал достаточно далеко. Но даже его постоянное напоминание о войне не могло омрачить его радостного настроения. Он имел больше чем свободу: он имел определенное место назначения и свидание на этом месте.

Незадолго до трех часов ночи Темплетон подъехал к воротам небольшого одинокого жилого дома на ферме. Доски забора были глубоко прибиты гвоздями к кипарисовым деревьям, окружавшим ферму. Поленившись слезть и открыть ворота, Темплетон попытался заставить лошадь совершить что-то наподобие прыжка, но та, не видя забора, отказалась подчиниться и резко остановилась.

Темплетон, все еще возбужденный после воздушного путешествия днем и верховой езды ночью, едва не свалившись с лошади, весело засмеялся, спешился и привязал ее к забору.

София наверняка ждала его — она, несомненно, слышала, как он подъезжал к дому. Все уже было приготовлено для него. Он перелез через забор и смело направился к дому.

На его громкий стук в грубую тяжелую дверь ответа не последовало. Недоуменно пожав плечами, он широко открыл дверь. Старые ржавые петли громко скрипнули в тишине ночи.

— Зажги фонарь, — громко и самоуверенно пропел Темплетон слова из слышанной им где-те арии. — Зажги фонарь, зажги фонарь, ведь я к тебе пришел.

В ответ этому грубому вторжению последовала ледяная тишина. Она продолжалась довольно долго, настолько долго, что Темплетон начал впадать в полное недоумение. Наконец он услышал тихие шаги в непроницаемо черной комнате, шаги и еле различимый шелест длинного женского платья.

— Клянусь, Темплетон Фогг, я воспользуюсь своим правом сердиться на вас, непременно воспользуюсь.

— София, — заискивающе сказал Темплетон. — Как чудесно слышать твой голос.

— А который сейчас час? — спросила женщина, и ее тихий, уже все простивший голос полностью смягчил остроту поставленного вопроса.

— Нет еще двух часов, так я прибыл даже раньше времени.

Комната на короткое мгновение осветилась пламенем зажженной спички. Когда пламя успокоилось, София поднесла спичку к фитилю небольшой керосиновой лампы. Темплетон увидел ее и широко улыбнулся.

На ней была одежда сестры милосердия — длинное черное платье с аккуратным белым фартуком. Ее черный чепец был изящно отделан замысловатым белым кружевом. Ее туфли, чулки, рукава и воротник — все было черное. У нее были длинные белые вьющиеся волосы, туго сплетенные в косу. Она смотрела на Темплетона скромным и сдержанным взглядом, но сквозь ее ресницы светился яркий внутренний огонь.