Паутина - [46]
— Что хочешь, дѣлай… не даетъ больше… ужъ я ругалась-ругалась… эѳіопъ! говорю, — вспомни барынины благодѣянія…
— Ничего, Епистимія Сидоровна, спасибо тебѣ, я обойдусь…
— Изъ за процентовъ тоже… ну, статочное ли дѣло: ломитъ двѣнадцать годовыхъ? Я, матушка барыня, не уступила: довольно съ него, Искаріота, десяти…
— Ахъ, Епистимія Сидоровна, еще разъ спасибо тебѣ, но, право, я въ такихъ тискахъ, что и двадцать спроситъ — дашь, да поклонишься.
— Какъ можно, барыня! упаси Господь! Это даже слушать страшно.
A между тѣмъ, вещи то изъ таинственныхъ узловъ лежатъ себѣ въ сундукахъ на ея квартирѣ, и эѳіопъ, и Искаріотъ этотъ мнимый, корыстолюбіе котораго она столь энергично клеймить, — въ дѣйствительности — никто иной, какъ сама она Епистимія Сидоровна Мазайкина, любезно-вѣрная Епистимія, какъ иронически зовутъ ее Сарай-Бермятовы.
Что она Сарай-Бермятовыхъ чиститъ и тащитъ съ нихъ, правда, осторожною и деликатною рукою, но за то все, что только можетъ, замѣчаетъ кое кто со стороны… Между прочими, суровый, вѣрный слуга — крѣпко уважаемый Епистиміей — угрюмый Евсѣй Скорлупкинъ.
— Сестрица! Вы бы хоть поосторожнѣе, — сдерживаетъ онъ ее, — надо совѣсть имѣть…
Она складываетъ руки и умоляюще смотритъ на него прекрасными синими глазами:
— Братецъ! не осуждайте… Ну что? Все равно: не сегодня, завтра рухнутъ… Чѣмъ чужимъ въ лапы, лучше же я свою пользу возьму…
— Оно такъ, да все же…
— Братецъ! Кабы я для себя… Для Гришеньки стараюсь… все ему пойдетъ…
И умолкали упреки на устахъ суроваго Евсѣя, потому что сына онъ любилъ паче жизни и чести своей.
Изъ семьи Сарай-Бермятовыхъ особыя отношенія сложились y Епистиміи съ Модестомъ, котораго она, по возвращеніи изъ Москвы, застала гимназистомъ шестого класса. Она сразу замѣтила въ немъ большое сходство съ Симеономъ, и наблюденіе это наполнило ее тоскливою злобою.
— Такой же змѣй изъ змѣеныша выростетъ!
И, такъ какъ, несмотря ни на что, продолжала она Симеона любить до того, что часто пролеживала въ горькихъ слезахъ напролетъ безсонныя ночи, то этотъ мальчикъ сталъ для нея какъ бы символомъ той отрицательной части, которую она сознавала въ своемъ сложномъ чувствѣ къ Симеону. Модестъ для нея сталъ Симеономъ внѣ любви къ Симеону. Наблюдая Симеона, она могла мучительно страдать отъ сознанія его грубости, сухости, разврата, эгоизма, но не могла — до сихъ поръ не могла! — относиться къ нему съ тѣмъ холодомъ ненависти, съ тѣмъ мстительнымъ злорадствомъ, съ тою послѣдовательностью глубоко затаенной, но тѣмъ болѣе прочной вражды, которыхъ ей противъ него такъ хотѣлось… Но, разглядѣвъ въ Модестѣ второго будущаго Симеона, только еще вдобавокъ съ фантазіями, лѣнтяя и безъ характера, она перенесла на него всѣ недобрыя чувства, которыхъ не сумѣла имѣть къ Симеону настоящему. По наружности не было лучшихъ друзей, чѣмъ Модестъ и Епистимія, a — въ дѣйствительности, Епистимія даже сама не отдавала себѣ полнаго отчета, насколько она презираетъ и ненавидитъ этого опаснаго мальчишку, вымещая на копіи гнѣвъ, который была безсильна выместить на оригиналѣ. И все, что есть хорошаго и положительнаго въ Модестѣ, возбуждаетъ въ ней вражду и жажду испортить и разрушить. И все, въ чемъ онъ противенъ и гадокъ, радуетъ ее какою то змѣиною радостью.
— Погоди ты y меня, материнское утѣшеніе! — со злобою думаетъ она, сочувственно улыбаясь глазами и ртомъ, когда Ольга Львовна поетъ хвалы уму, способностямъ и блестящимъ успѣхамъ Модеста:
— Это геній растетъ въ нашей семьѣ! настоящій геній!
На семнадцатомъ году Модеста Епистимія сдѣлала его своимъ любовникомъ — безъ всякой страсти, съ холоднымъ цинизмомъ профессіональной развратницы, исключительно ради удовольствія надругаться надъ его юностью такъ же, какъ когда то Симеонъ надъ ея молодостью надругался. Развратила мальчишку и сейчасъ же и оборвала эту короткую связь, очень ловко передавъ Модеста въ распоряженіе одной изъ самыхъ распутныхъ и извращенныхъ бабенокъ губернскаго города. Эта госпожа обработала будущаго генія такъ, что онъ едва кончилъ гимназію и въ университетъ вошелъ неврастеникомъ и алкоголикомъ, съ притупленною памятью, быстро утомляющеюся дѣятельностью мысли, отравленной 24 часа въ сутки иллюзіями и мечтами эротомана… A въ молодежи тогда какъ разъ начиналось то помутнѣніе декаданса, которое, во имя Діониса и революціи плоти, вылилось потомъ ливнемъ порнографіи въ литературѣ и половыхъ безобразій, и преступленій въ жизни. Нырнулъ въ эту пучину Модестъ и вынырнулъ таковъ, что даже возвратившійся въ то время на родину Симеонъ, всякое видавшій, только руками развелъ предъ удивительнымъ братомъ своимъ:
— Хорошъ!
A старики, тѣмъ временемъ, стали подбираться съ этого на тотъ свѣтъ. Первымъ ушелъ изъ міра Викторъ Андреевичъ, унесенный апоплексическимъ ударомъ ровно черезъ недѣлю послѣ того, какъ хинью пошло съ аукціона послѣднее именьице Ольги Львовны, заложенное, перезаложенное и стоившее Сарай-Бермятовымъ столькихъ процентныхъ платежей, что врядъ ли не трижды покрыли они и самый капиталъ. За Викторомъ Андреевичемъ, какъ вѣрный оруженосецъ за своимъ рыцаремъ, вскорѣ послѣдовалъ угрюмый Евсѣй. Ольга Львовна тоже не надолго пережила мужа: всего два года ревновала она ко всѣмъ память его, какъ при жизни ко всѣмъ ревновала его живого. И y дворянъ Сарай-Бермятовыхъ, и y мѣщанъ Скорлупкиныхъ оказались новые домодержатели: въ дворянской семьѣ — Симеонъ, въ мѣщанской — Епистимія. Потому что не довѣрила она идола своего Гришутку вздорной бабѣ матери и, по смерти Евсѣя, поселилась вмѣстѣ съ овдовѣвшею сестрою, чтобы имѣть за мальчикомъ постоянный надзоръ, котораго не чаяла отъ Соломониды.
Однажды в полицейский участок является, точнее врывается, как буря, необыкновенно красивая девушка вполне приличного вида. Дворянка, выпускница одной из лучших петербургских гимназий, дочь надворного советника Марья Лусьева неожиданно заявляет, что она… тайная проститутка, и требует выдать ей желтый билет…..Самый нашумевший роман Александра Амфитеатрова, роман-исследование, рассказывающий «без лживства, лукавства и вежливства» о проституции в верхних эшелонах русской власти, власти давно погрязшей в безнравственности, лжи и подлости…
Сборник «Мертвые боги» составили рассказы и роман, написанные А. Амфитеатровым в России. Цикл рассказов «Бабы и дамы» — о судьбах женщин, порвавших со своим классом из-за любви, «Измена», «Мертвые боги», «Скиталец» и др. — это обработка тосканских, фламандских, украинских, грузинских легенд и поверий. Роман «Отравленная совесть» — о том, что праведного убийства быть не может, даже если внешне оно оправдано.Из раздела «Италия».
В Евангелие от Марка написано: «И спросил его (Иисус): как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, ибо нас много» (Марк 5: 9). Сатана, Вельзевул, Люцифер… — дьявол многолик, и борьба с ним ведется на протяжении всего существования рода человеческого. Очередную попытку проследить эволюцию образа черта в религиозном, мифологическом, философском, культурно-историческом пространстве предпринял в 1911 году известный русский прозаик, драматург, публицист, фельетонист, литературный и театральный критик Александр Амфитеатров (1862–1938) в своем трактате «Дьявол в быту, легенде и в литературе Средних веков».
Сборник «Мертвые боги» составили рассказы и роман, написанные А. Амфитеатровым в России. Цикл рассказов «Бабы и дамы» — о судьбах женщин, порвавших со своим классом из-за любви, «Измена», «Мертвые боги», «Скиталец» и др. — это обработка тосканских, фламандских, украинских, грузинских легенд и поверий. Роман «Отравленная совесть» — о том, что праведного убийства быть не может, даже если внешне оно оправдано.Из раздела «Русь».
Сборник «Мертвые боги» составили рассказы и роман, написанные А. Амфитеатровым в России. Цикл рассказов «Бабы и дамы» — о судьбах женщин, порвавших со своим классом из-за любви, «Измена», «Мертвые боги», «Скиталец» и др. — это обработка тосканских, фламандских, украинских, грузинских легенд и поверий. Роман «Отравленная совесть» — о том, что праведного убийства быть не может, даже если внешне оно оправдано.
«Единственный знакомый мне здесь, в Италии, японец говорит и пишет по русски не хуже многих кровных русских. Человек высоко образованный, по профессии, как подобает японцу в Европе, инженер-наблюдатель, а по натуре, тоже как европеизированному японцу полагается, эстет. Большой любитель, даже знаток русской литературы и восторженный обожатель Пушкина. Превозносить «Солнце русской поэзии» едва ли не выше всех поэтических солнц, когда-либо где-либо светивших миру…».
Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) - русский писатель и публицист, по словам современников, соединивший человека и природу простой сердечной мыслью. В своих путешествиях по Русскому Северу Пришвин знакомился с бытом и речью северян, записывал сказы, передавая их в своеобразной форме путевых очерков. О начале своего писательства Пришвин вспоминает так: "Поездка всего на один месяц в Олонецкую губернию, я написал просто виденное - и вышла книга "В краю непуганых птиц", за которую меня настоящие ученые произвели в этнографы, не представляя даже себе всю глубину моего невежества в этой науке".
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Короткий рассказ от автора «Зеркала для героя». Рассказ из жизни заводской спортивной команды велосипедных гонщиков. Важный разговор накануне городской командной гонки, семейная жизнь, мешающая спорту. Самый молодой член команды, но в то же время капитан маленького и дружного коллектива решает выиграть, несмотря на то, что дома у них бранятся жены, не пускают после сегодняшнего поражения тренироваться, а соседи подзуживают и что надо огород копать, и дочку в пионерский лагерь везти, и надо у домны стоять.
Эмоциональный настрой лирики Мандельштама преисполнен тем, что критики называли «душевной неуютностью». И акцентированная простота повседневных мелочей, из которых он выстраивал свою поэтическую реальность, лишь подчеркивает тоску и беспокойство незаурядного человека, которому выпало на долю жить в «перевернутом мире». В это издание вошли как хорошо знакомые, так и менее известные широкому кругу читателей стихи русского поэта. Оно включает прижизненные поэтические сборники автора («Камень», «Tristia», «Стихи 1921–1925»), стихи 1930–1937 годов, объединенные хронологически, а также стихотворения, не вошедшие в собрания. Помимо стихотворений, в книгу вошли автобиографическая проза и статьи: «Шум времени», «Путешествие в Армению», «Письмо о русской поэзии», «Литературная Москва» и др.
«Это старая история, которая вечно… Впрочем, я должен оговориться: она не только может быть „вечно… новою“, но и не может – я глубоко убежден в этом – даже повториться в наше время…».