Паутина - [45]

— Я, конечно, лавочникъ. И отецъ мой лавочникъ. И дѣдъ былъ лавочникъ. Скоро сто лѣтъ, какъ миткалями торгуемъ. Но дѣвками никогда не торговали. A вы, боляринъ Сарай-Бермятовъ, своею Епистиміею и оптомъ, и въ розницу промышляете.

Едва ихъ развели, и загудѣла по студенчеству молва о предстоящей дуэли…

Смѣло выдержала Епистимія бѣшеный допросъ Симеона… Только и слышалъ онъ отъ нея:

— Для васъ же старалась…

— Вы же приказывали…

— A что бы съ вами было, если-бы тогда денегъ не нашлось?

Видѣла она, что не по любви къ ней онъ бѣснуется отъ того, что она ради него тайною проституткою стала, a испуганъ онъ и озлобленъ только, зачѣмъ все это вскрылось и зацѣпило его срамомъ своимъ… И — впервые въ жизни — ничуть ей не было его жалко; a позоръ свой и униженіе она впервые чувствовала такъ, словно они всю ее, до краешковъ, наполнили и текутъ, вмѣсто крови, по жиламъ огненною грязью. И, когда Симеонъ сталъ бить ее по лицу, обзывая позорными именами, она терпѣла съ сухими глазами и — опять — только и сказала ему:

— Это правда: ради васъ я такою подлою тварью стала, что не можетъ быть мнѣ въ жизни никакой пощады… Бейте! бейте! стою того!..

Даже y Симеона опустились руки… Ни словомъ не попрекнулъ онъ ее больше, только потребовалъ, чтобы она немедленно уѣхала изъ Москвы…

VIII

И вотъ Епистимія опять на родинѣ, живетъ отдѣльно отъ сестры на квартирѣ, перевариваетъ внутреннюю муку свою, провѣряетъ загубленную жизнь, и кажется ей, что y нея, вмѣсто нутра, сплошной обжогъ, по которому день и ночь течеть кипучая смола. Денегъ y нея много, живетъ безъ бѣды, но тоски въ душѣ еще больше. И вспомнить она не можетъ Симеона Викторовича безъ пламеннаго стыда, геенскаго гнѣва, отвращенія къ себѣ самой, будто къ лужѣ вонючей, — и знаетъ она, что вотъ стоитъ ему позвать, — и, какъ собаку на свистъ, потащитъ ее къ нему привычка любви, и опять онъ, что захочетъ, то и вылѣпитъ изъ нея, рабы своей… И въ такія минуты — одно ей спасеніе: бѣжитъ къ сестрѣ, беретъ племянника Гришутку, въ чурки съ нимъ играетъ, азбуку ему показываетъ, молитвамъ учить, въ поле гулять водить за городъ, травки ему объясняетъ, козявокъ, жуковъ… просвѣтляетъ, какъ умѣетъ, дѣтскую душу и свѣтомъ ея, какъ щитомъ, старается отгородить себя отъ прошедшаго страстнаго мрака.

Много денегъ y Епистиміи, по ея одинокому мѣщанскому дѣвичеству, но ей надо еще больше и больше. Потому что задалась она цѣлью — накопить Гришуткѣ, къ совершенному возрасту его, хорошее состояніе, чтобы вошелъ онъ въ жизнь безбѣдственно, твердыми ногами, какъ самостоятельный человѣкъ. И вотъ начала она раздавать капиталецъ свой въ ростъ по мелочамъ, и быстро онъ удвоился, утроился. Одна покойница барыня Ольга Львовна что процентовъ переплатила Епистиміи, хотя та никогда съ нея не требовала и расписки не брала. Возьметъ сто на недѣлю, возвратить черезъ мѣсяцъ, да, за промедленіе, по дворянской амбиціи, сама приложитъ два большихъ золотыхъ. Винамъ своимъ Епистимія давно получила отъ Ольги Львовны отпущеніе, души въ ней не чаяла теперь барыня, и стала Епистимія опять не только вхожа къ Сарай-Бермятовымъ, но и самымъ необходимымъ въ домѣ y нихъ человѣкомъ. И, когда въ неурядицѣ безтолковаго, разоряющагося дома, въ хаосѣ разнообразно подростающихъ дѣтей (Зоѣ тогда шелъ четвертый годъ, a Аглаѣ восьмой, a Модесту — семнадцатый) становится въ семьѣ ужъ слишкомъ нудно, дико и нестерпимо, старый баринъ Викторъ Андреевичъ выбѣгаетъ изъ кабинета и, хватаясь за жидкіе волосы, зачесанные надъ красною лысиною, воетъ, какъ недорѣзанный волкъ:

— Да пошлите же за Епистиміей Сидоровной! Авось, хотя она уйметъ этотъ шабашъ бѣсовскій…

И, когда Епистимія приходить, въ домѣ, въ самомъ дѣлѣ, водворяется порядокъ. У Зои въ рукахъ оказываются какія то глиняныя птички, Аглая разсматриваетъ картинки въ «Задушевномъ Словѣ«, Викторъ убѣждается, что, чѣмъ колотить Матвѣя линейкою по головѣ, лучше имъ вчетверомъ, съ Гришуткою Скорлупкинымъ и другимъ одиннадцатилѣтнимъ парень комъ, изъ Епистимьиной же родни, по имени Иляткою, играть изъ Жюль Верна въ путешествіе къ центру земли; старѣющая Ольга Львовна перестаетъ скитаться изъ комнаты въ комнату по слѣдамъ старѣющаго Виктора Андреевича, напрасно ревнуя его къ боннѣ и гувернанткѣ; a Викторъ Андреевичъ, свободно вздохнувъ, среди наступающей тишины, вдругъ находитъ идею, которая вилась вокругъ думнаго чела его цѣлое утро, да все не давалась, спугиваемая дѣтскимъ шумомъ и взглядомъ ревнивой жены: какъ, имѣя въ карманѣ всего на всего сто рублей, уплатитъ онъ на будущей недѣлѣ въ банкъ 500 рублей процентовъ, починитъ конюшню, пошлетъ деньжонокъ Симеону въ Москву и кадету-Ивану въ Петербургъ. По часу и больше сидитъ онъ иногда, запершись съ Епистимией, совѣтуясь объ отчаянно плохихъ дѣлахъ своихъ, и — странное дѣло! — Ольга Львовна, твердо, хотя и незаслуженно, увѣренная, что супругъ ея ни одной юбки не пропуститъ безъ того, чтобы не поухаживать, нисколько его къ Епистиміи не ревнуетъ, хотя Епистимія, на 28-мъ году жизни, еще очень и очень недурна, a ея прошлое барынѣ больше, чѣмъ кому-либо, извѣстно. Она другъ и повѣренная Ольги Львовны, постоянная кредиторша и спасительница ея дыряваго и зыбкаго хозяйственнаго бюджета. Продать жемчугъ? заложить серебро? кто же это можетъ сдѣлать лучше и секретнѣе Епистиміи Сидоровны? Она мчится куда то съ таинственными узлами, a возвращается безъ узловъ, но съ деньгами… И слышится въ барыниной спальнѣ ея прерывистый шепотъ: