Паутина - [29]

— Именно потому, что не жду, и не надо курить здѣсь.

— Его привилегія?

Двуногая «пума» сверкнула алмазными глазами и кивнула головой, отвѣчая съ небрежнымъ сарказмомъ:

— Одна изъ немногихъ.

— Да вѣдь ему, по вашей конституціи, ревновать не полагается?

— И вообще, и къ тебѣ особенно…

— Такъ что же?

— Милый другъ, всѣ вы мужчины болѣе или менѣе фетишисты. И въ любви, и въ ревности. Когда мнѣ нравится какая-нибудь замужняя дама, я доказываю ей свое расположеніе прежде всего тѣмъ, что даю ей вѣрнѣйшій рецептъ противъ ревности мужа и любовниковъ… Пойдемъ.

— Можно узнать? — спросилъ Симеонъ, лѣниво слѣдуя за ея мягко ползущимъ по коврамъ, желтымъ, вспыхивающимъ въ изломахъ матеріи, хвостомъ.

— Пожалуйста, — возразила она, открывая въ диванной электричество и располагаясь съ ногами на турецкой софѣ. — Не дорого стоитъ!.. Очень просто. Сходясь съ мужчиной, женщина должна, прежде всего, окружить его кольцомъ маленькихъ житейскихъ фетишей, увѣрить его, что они необыкновенно важны, и что они-то именно и символизируютъ его право на нее… Понимаешь?

— Понимаю… Тонко!

Она засмѣялась, потягиваясь, и сказала:

— Я увѣрена, что, если бы моему Аникѣ Еруслановичу донесли, будто я вотъ тутъ въ диванной отдалась тебѣ, это его меньше огорчитъ, чѣмъ, если бы его сіятельное обоняніе учуяло въ моемъ будуарѣ запахъ чужой сигары или папиросы.

— Разсказывай!

— Увѣряю тебя… Всѣ вы такіе. Фетишисты! фетишисты! да!

— Ты и ко мнѣ эту мудрую систему примѣняла въ прежніе славные дни наши? — надменно усмѣхнулся Симеонъ.

Пума сверкнула глазами и легла подбородкомъ на бѣлыя, изумрудныя руки свои.

— Нѣтъ, — сказала она съ тягучею медлительностью, не то грустя, не то насмѣхаясь, — нѣтъ… къ сожалѣнію, тогда нѣтъ. Была молода, была глупа, была честна…

— Сколько искренней скорби о томъ, что не успѣла вырядить своего ближняго въ дураки!

Эмилія Ѳедоровна остро посмотрѣла на него и слегка прикусила алую губку.

— Будешь скорбѣть, когда вспомнишь, въ какую дуру меня-то самое ближній вырядилъ, — протяжно сказала она.

Симеонъ смѣшался и, потерявъ отвѣтъ, усиленно курилъ, окружаясь синимъ дымомъ… A госпожа фонъ Вельсъ, равнодушная и спокойная, разсказывала ему про вчерашній пикникъ, устроенный въ честь ея казеннымъ пригороднымъ лѣсничествомъ, какъ все было безвкусно, неумно и скучно…

— Единственный интересный человѣкъ былъ твой братъ Модестъ, да и тотъ вскорѣ напился до того, что отъ него надо было прятаться…

Симеонъ сдѣлалъ гримасу отвращенія.

— Сокровище! — процѣдилъ онъ сквозь зубы.

— Ничего, — успокоительно возразила Эмилія Ѳедоровна. — Онъ алкоголикъ изъ легкихъ. У него это быстро и ненадолго. Съ рюмки хмелѣетъ, въ полчаса вытрезвляется.

— То и скверно, — сердито возразилъ Симеонъ. — Пьяный онъ нахалъ, a спохмѣлья золъ, какъ ехидна. Охота тебѣ съ нимъ якшаться.

Эмилія Ѳедоровна потянулась пумою въ желтомъ плюшѣ.

— Люблю неврастениковъ. Какъ лоттерея. Шутъ, шутъ, a вдругъ — пулю пуститъ?

Симеонъ усмѣхнулся, качая головою.

— Мальчишекъ къ себѣ приближать стала… Обидный признакъ, душа моя.

— Что дѣлать? — равнодушно возразила Эмилія Ѳедоровна. — Старѣюсь. Сегодня мнѣ исполнилось тридцать лѣтъ.

Симеонъ саркастически обнажилъ серпы свои.

— Для публики — двадцать четыре? — подчеркнулъ онъ.

— Ты не публика.

Она уставила локти, какъ подпорки, на мягкую пеструю ткань софы, положила подбородокъ и щеки въ ладони и, пристально глядя на Симеона, говорила, янтарная лицомъ подъ черною массою сдвинувшейся впередъ прически, сверкающая глазами изъ подъ черныхъ, слишкомъ густыхъ, бровей и изумрудами въ маленькихъ розовыхъ, заслоненныхъ тьмою волосъ, ушахъ и на бѣлыхъ, погруженныхъ въ эти волосы, пальцахъ.

— Я очень благодарна тебѣ, что ты, все-таки, пріѣхалъ. Тридцать лѣтъ для женщины важный срокъ. Переломъ. Мнѣ было бы грустно, если бы въ такой день ты не захотѣлъ повидать меня. Ты такъ много значилъ въ моей жизни.

Симеонъ поклонился съ двусмысленною вѣжливостью, которая отвѣтила на прочувственный тонъ г-жи Вельсъ уклончивымъ, но прозрачнымъ отказомъ принять бесѣду въ такомъ сантиментальномъ направленіи.

— Видишь ли, Миля, — сказалъ онъ, повертывая, — круто и грубо по своему обыкновенію, — разговоръ съ этой опасной и скользкой для него темы. — Видишь ли, Миля. Хотя подарка я тебѣ для дня рожденія не принесъ, но кое что пріятное для тебя все-таки имѣю.

Онъ вынулъ бумажникъ и изъ бумажника — пачку кредитокъ. «Пума» на софѣ смотрѣла на него заискрившимися глазами, выраженіе которыхъ не говорило о большой радости.

— Пріѣхалъ я, между прочимъ, затѣмъ, чтобы передать тебѣ остальныя деньги, согласно нашему условію. Получи.

Она пожала плечами.

— Если тебѣ угодно, — пожалуй, давай. Я могла бы ждать. Мнѣ все равно.

— Очень угодно, — рѣшительно сказалъ онъ. — Я изъ тѣхъ людей, которые, покуда знаютъ за собою денежный долгъ, чувствуютъ себя несчастными, душа ноетъ, и мозги скулятъ, какъ слѣпые щенята.

— Долгъ долгу рознь, — бросила «пума» какъ-бы не ему, a въ воздухъ, осіявъ Симеона серьезными, предостерегающими глазами.

Симеонъ умышленно пропустилъ это замѣчаніе мимо ушей.

— Этою тысячей мы съ тобою по мерезовскому дѣлу квиты, — сказалъ онъ, протягивая Эмиліи Ѳедоровнѣ руку съ пачкою. Та, видимо, раздумывала, брать или нѣтъ, и красивые пальчики лѣвой руки, которою она наконецъ взяла деньги, слегка дрожали подъ изумрудами.