Патрикеев - [2]

— Номер-то запомнил?

— Триста восемнадцать и какие-то буквы…

— Верно! А буквы латинские, пора бы знать.

Номер Патрикеев запомнил потому, что мысленно отвечал уже на вопросы заводского кадровика. Поехали в контору за честно заработанными деньгами и встречены были свирепым лаем: поступил сигнал о поступках, порочащих советского человека. Бригадир занял круговую оборону: да, пили, но не в рабочее время. На него гавкнули в несколько глоток, стали теребить остальных. Вениамин отбрехался, заявив, что ничего не помнит после первого стакана. Главному конторщику вторил некий тип, неожиданно заинтересовавшийся Патрикеевым. Я тебя, заорал он, туда сошлю, где белым медведям холодно. Тогда-то и выручил друга Вениамин, отозвал в сторонку и продиктовал объяснительную записку.

Начальнику ТЭК-17

Я, Патрикеев Леонид Григорьевич, временный рабочий, находился вчера в помещении посольства США вместе с бригадой, доставлявшей туда рояль, и вынужден был употребить алкоголь, предложенный сотрудником посольства, поскольку этот сотрудник был негром по национальности и отказ выпить с ним означал бы лить воду на мельницу империализма. Было бы также политически вредно не пить с негром в тот период, когда всё прогрессивное человечество возмущено подлым убийством негритянского лидера Мартина Лютера Кинга. Надо было также показать всему негритянскому народу солидарность советских людей с борьбой трудящихся всех континентов за мир и демократию.

У насевшего на Патрикеева типа сразу поубавился гонор. Ему и Вениамину отсчитали по восемнадцать рублей и предложили уносить ноги как можно быстрее. По этому случаю выпили, поговорили, расстались. Через недельку Вениамин возник на пороге, спросил, как дела с заводом, и деловито предложил Патрикееву поработать вместе с ним в одном интересном месте, где хорошо платят, но где и сплошные секреты. В месте этом, уточнил Вениамин, сами рабочие и друзья рабочих борются с врагами пролетариата. Не всяких допускают к этой борьбе, поэтому — Вениамин запустил руку за пазуху и достал папочку с анкетами — надо дать о себе подробнейшие сведения.

Надо было менять среду обитания — и Патрикеев согласился. Анкеты, правда, привели его в уныние, были они вчетверо длиннее тех, что заполнял он в отделе кадров сверхрежимного предприятия, и, казалось ему, вовсе не рассчитаны на тех, кто хоть раз побывал в американском посольстве.

Через полтора месяца он был принят в КГБ агентом наружного наблюдения, еще через месяц присягнул и, осваивая — под началом Вениамина — новое ремесло, делал — к собственному удивлению — поразительные успехи. Лучше любого таксиста познал Москву, а уж все проходные дворы Садового кольца изучил не хуже разбитных ребят с Петровки 38, ногами прощупал их. Умел, влетая в чужой подъезд, выскочить оттуда иначе одетым и даже с другим выражением лица. За любую работу брался в группе, припрет нужда — и за руль садился, благо в армии покрутил баранку изрядно. Никто здесь, как порой бывало на фабрике, на чужих бедах не выкраивал себе премий, все одинаково тяжело трудились, а если кому и выпадало полегче, так всё это было во власти не начальства, а “объектов”, которые могли до утра спать дома, а могли и посреди ночи отправиться на другой конец Москвы. Сегодня ты в сухости топаешь за “объектом”, а завтра под проливным дождем тащишься следом за ним, и не козни сотрудников или начальства виной тому, а капризный климат. Все равны, у всех ноги не железные, и каждому хочется не всухомятку питаться.

Присвоили ему и первое, оглушившее Патрикеева, офицерское звание: демобилизовался он в чине младшего сержанта. В марте же следующего года будто прозрел он, очнулся от сна невежества, и вся школьная грамота, вроде бы бесполезным хламом лежавшая в памяти, предстала вдруг хорошо сделанными и разобранными по ящичкам деталями, из которых можно собирать любые конструкции. Произошла эта революция в день, когда он неотступно следовал за объектом. Тот поболтался в центре, а затем вошел в Ленинку, показав читательский билет. Проникнуть агенту в публичную библиотеку без какого-либо документа — сущий пустяк, но как повести себя внутри так, чтоб тебя все принимали за своего, то есть читающего и думающего? Объект — в библиографию, Патрикеев — за ним, во всем подражая, и прежде казавшаяся непостижимой заумью тягомотина насчет Белинского и Гоголя предстала вдруг в ясности и простоте. Когда через полчаса напарник сунул Патрикееву в карман чей-то читательский билет, он, выдвигавший один ящичек за другим в библиографическом отделе, уже знал, что заказывать, и вскоре, сидя за три стола от объекта в затылок ему и фиксируя каждый его контакт, увлеченно читал о другом объекте, о Николае Васильевиче Гоголе, о связях его, о московских адресах, то есть домах, где можно установить стационарные места наблюдения, и, конечно, о женщинах, источниках отличной информации, и некая Смирнова-Россет так заинтересовала его, что он едва не упустил объекта. За три проведенных в читальном зале часа узнал он больше, чем за весь курс русской литературы в средней школе, его поразило зловредными нравами семейство Тургеневых, к которым имел какое-то отдаленное отношение автор романа “Отцы и дети”.