Патриархальный город - [8]

— Простите, барышня. А нельзя ли доплатить за срочность? Боюсь, не приехать бы раньше…

— Прежде надо было думать, сударь! Телеграмма уже сдана! Отправлена! Я уже проставила плату! У нас тут не лавочка, чтобы торговаться!..

Гильотина с треском упала, барышня перевернула страницу и устремилась вслед за божественным Рудольфо Валентино, что шагал по разбитым сердцам меж фанерных арабских минаретов Голливуда, этой столицы кинематографического царства, призрачного рая всех барышень почтового и телеграфно-телефонного ведомства.

Тудора Стоенеску-Стояна с детства отличали кротость и уступчивость, поощрявшиеся похвалами родителей и одобрением учителей. Но грубое и беспричинное хамство дежурной барышни разожгло в его мягкой душе свирепую жажду мести.

Чтобы преподать ей урок вежливости, он не задумался бы протянуть в окошко одну-две телеграммы несуществующему приятелю, составленные в дьявольски оскорбительной манере: «Знай, за этим окошком сидит самая отвратительная крашеная коза румынской почты», или, в рифму, «Уж лучше Руди жить с коровой, чем с вашей рожею суровой». Такая месть будет даже остроумной. У него всегда был талант на эпиграммы, но об этом никто не подозревал, юмор пропадал впустую!

Может, однако, статься, что эта «особа» — в своем внутреннем монологе, введенном в моду Прустом, Джойсом и Вирджинией Вулф, он именовал ее «особой» — подсчитает по привычке слова, не вникая в текст, и как ни в чем не бывало проставит стоимость. Этакая олимпийская безмятежность девственного неведения! Сосчитает: сколько слов — столько лей. И с тем же ледяным равнодушием оторвет квитанцию, торопясь обратно к любовным похождениям обожаемого Руди. Эти девицы с ума из-за него посходили!

Слабое удовлетворение Тудор Стоенеску-Стоян почувствовал при утешительной, хотя и циничной мысли о том, что Рудольфо Валентино мертв, зарыт в землю и слезы хоть целого миллиона обожательниц не смогут вызволить его из могилы. Это уж точно! А вот телеграммы, хотя бы и отменно грубой, будет, пожалуй, маловато.

Теперь его могла удовлетворить только самая изощренная месть. Вот если бы он был генеральным директором почтового ведомства! Он терпеливо выстоял бы у окошечка, дожидаясь, пока барышня доберется до самого жалостного эпизода: десятки тысяч безутешных поклонниц, прибывших на поездах, автомобилях, трамваях, лодках, метро или на своих двоих, всем скопом грохаются в обморок. И как раз в тот момент, когда барышня мысленно узрит, как ее Рудольфо Валентино лежит под грудой венков и букетов, вытянувшись на катафалке, он прервет ее чтение, задав обманчиво кротким тоном пустячный вопрос. Он выслушает все ее грубости, стерпит хамские поучения, улыбаясь дьявольски простодушно.

И только под самый конец вдруг сбросит с лица маску.

«Вы недовольны, милая барышня, что подпись неразборчива? Тогда, пожалуйста, пишите: Тудор Стоенеску-Стоян — генеральный директор почтового ведомства. Так понятнее? Не извольте беспокоиться, милая барышня. А почему вы вдруг покраснели? Отчего дрожат ваши изящные наманикюренные пальчики? Не надо вставать, барышня! Вы ведь на службе, а я всего-навсего налогоплательщик, публика, великий неизвестный, за услуги которому вам платят жалованье, за услуги, милая барышня, а не за развлечение дикими выдумками смазливого удальца с рожей и замашками гитариста! Не перебивайте меня! И нечего извиняться! Оставайтесь на своем месте, а вот после работы прошу пожаловать ко мне, в Генеральную дирекцию. Нам найдется, о чем потолковать! До свидания, милая барышня! Приятного времяпрепровождения за поучительным чтением!»

Как ядовито он усмехнулся бы, произнося свою угрозу: «найдется, о чем потолковать!» А его «милая барышня» прозвучало бы звонкой пощечиной. И какое дьявольское упоение наблюдать возню этого растревоженного муравейника: испуганный шепот, скрип ящиков, шелест бумаг, побледневшие лица, чей-то голос: «Тише вы! Тут директор! Он, каналья!»

Ибо, разумеется, его ненавидели бы, ненавидели и — боялись! И эта ненависть, словно волшебный напиток, укрепляла бы величие и могущество Тудора Стоенеску-Стояна, сейчас такого безобидного, малозаметного, что никому и в голову не придет его возненавидеть.

«Эй, сударь! Прилипли там, что ли?» — Банковский курьер толкнул его в спину и помахал у него перед носом ворохом телеграмм.

И в самом деле, погрузившись в планы дьявольской мести, Тудор Стоенеску-Стоян забылся и стоял у окошка как столб. Он послушно отошел в сторонку. Даже попросил его извинить… И затерялся, неизвестный и безымянный, в сутолоке гулких залов почты, в нетерпеливой толпе, собравшейся на биржу грустных и веселых новостей, похоронных извещений, свадебных поздравлений, которые разбегались отсюда по медной проволоке во все концы страны и стекались сюда изо всех ее уголков.

На улице по фиолетовому небу расползлись алые пятна заката, усталость лежала на лицах еле тянувшихся людей, — и в этой атмосфере вялых тягучих городских сумерек смягчились бушевавшие в душе Тудора Стоенеску-Стояна жестокие человеконенавистнические инстинкты.

Там и сям загорались первые огни. Мигали красные, синие, зеленые огоньки световых реклам в тонких неоновых трубках. Вечерняя столица приукрашалась. Тудор Стоенеску-Стоян вынужден был признать, что, как бы там ни было, но в часы, когда закрываются банки и распахиваются двери кабаре — пусть ни там, ни тут он не числится среди постоянных клиентов, город не так уж гадок и отвратителен.