Патриархальный город - [10]

— Знаю, дядя Серджиу, — прервал его молодой человек, обнажая в улыбке такие белые и ровные зубы, что они оставляли неприятное впечатление искусственных. — Каждый в свой черед повторяет: «доживешь до моих лет». Наверняка лет двадцать — тридцать тому назад это же говорил тебе дедушка. А лет двадцать — тридцать спустя и я то же самое повторю сыну или племяннику.

— Возможно. Не спорю… Каждое поколение хочет навязать следующему свой опыт, убеждения, образ жизни. А новое поколение каждый раз отвергает все это, потому что хочет, на свой собственный страх и риск, открыть их для себя заново. Тут мы с тобой согласны.

Молодой поднял на собеседника бархатисто-нежный торжествующий взгляд:

— Значит, и спорить не о чем, дядя Серджиу. Но тогда пресловутая эстафета с факелом, «ликующие лампадоносцы» — всего-навсего красивая ложь. Сильной руке незачем подхватывать факел из руки ослабевшей, потому что она не собирается сберегать огонь. Напротив, получив зажженный факел, мы гасим его, если он слишком чадит, с тем чтобы зажечь его собственной рукой, каждый для себя, и пронести его по миру, который всякий раз уже не похож на вчерашний. Беспрестанно меняется. Но меняется, к сожалению, оставаясь на прежних устоях. Судьба этого древнего огня, зажженного еще эллинами, волнует нас до тех пор, пока факел у нас в руках. После нас его зажгут, сохранят или погасят другие… Не потому, что нам это безразлично. Мы просто не можем себе представить, что будет спустя четверть века, полвека, век. А раз так, то стоит ли брать на себя эту заботу? Об этом позаботится жизнь, люди завтрашнего дня, которых мне не дано ни узнать, ни представить… Вполне возможно, наш теперешний образ мыслей, чувства, страдания и поиски покажутся им до убожества примитивными. Им будет жаль меня за мою отсталость, хотя бы я сам и считал, что иду в ногу с веком, хотя бы и казался себе современным, ультрасовременным человеком. Все это станет для них старым хламом, анахронизмом, отжившими трагикомическими предрассудками. Это я знаю! А что я могу поделать? Хочешь не хочешь, приходится жить опытом своего времени и своего возраста. И разве кому-нибудь удалось через это перескочить?

Седовласый мужчина положил крепкую, хотя и тонкую, руку на плечо юноши с нежностью, неожиданной для человека с таким суровым лицом и холодным стальным взглядом. С мягкой грустью произнес:

— Мальчик, мальчик! Как я тебя понимаю. В тебе я вижу себя! То же нетерпение, та же жажда до всего дойти своим умом. Нет, я не хотел факельной эстафеты. Не хотел прописных истин. Ты ведь знаешь, я вовсе не такой скучный педант, как дядюшка Сфэтошилэ. Речь о том, к чему привел меня мой собственный личный опыт… Ты переживаешь кризис, значение которого склонен преувеличивать. С такими глазами и улыбкой, как у тебя, подобный кризис — сущий пустяк. Тебе показалось, что ты любишь женщину, а оказалось, что пустоту. Ну и что? Не беда, если первый глоток из кубка жизни был горек. Это развивает вкус. Напротив, все готовое, поданное на блюдечке, скучно и пресно. Тебе надо уехать месяца на три. Ты вернешься выздоровевшим и, уверяю тебя, снова влюбленным. Она тебя обманула? Унизила? Тебе показалось, мой мальчик! Обманываем себя, унижаем себя мы сами и только сами. Завтра утром все твои горести рассеются, и ты, вспомнив о них, улыбнешься. Вот почему я сразу одобрил мысль об отъезде. Выздоровление зависит от нравственного климата. Смени атмосферу, как советовал когда-то врач, лечивший тебя от коклюша. Мне в свое время пришлось тяжелее. Я остался. Затаил в душе злобу. Упорствовал, надеялся, сам не знаю на что. Я стал невыносим, завидовал каждому, кто улыбался или веселился. Возненавидел родных, друзей — словом, всех, кто пытался меня поддержать. Меня раздражали солнечные дни, цветущие сады, благоуханье сирени. Была весна, и цвела такая сирень, какой я с тех пор и не упомню. Однако я закрывал глаза на прелести весны, воротил нос от благоухающей сирени, с гнусным злорадством открывал уродство и мерзость в природе, низость и трусость в дорогих мне людях. И в одно прекрасное утро, присмотревшись к себе, понял, каким чудовищем я стал. Бежать прочь! Сменить глаза, душу! Я уехал и через год стал таким, как теперь, таким, будто ничего со мной и не было. Но тогдашние страдания пошли мне на пользу. Прибавили мудрости. Помогли обнаружить второе «я», что дремало во мне, и, не случись этого, могло бы зачахнуть. Если бы жизнь баловала меня и дальше, я остался бы поверхностным себялюбцем, ограниченным и ленивым.

Юноша хотел было что-то возразить. Но тут явился носильщик и подхватил их кожаные чемоданы.

Они встали, Тудор Стоенеску-Стоян смотрел, как они шли к выходу: оба высокие, один крепкий и мускулистый, другой стройный и по-юношески хрупкий; гибкий побег рядом с мощным раскидистым деревом; великолепная пара, вслед которой устремлялись взгляды женщин.

Сидя перед пустой чашкой, Тудор Стоенеску-Стоян чувствовал, как он одинок и ничтожен. На него не взглянул бы никто. Уйди он — этого никто бы не заметил.

Он тоже ненавидел, тоже завидовал, но не потому, что обманулся в любимой. Вновь пережив мучительное унижение, он вспомнил вчерашний день: барышню на почте, смешной и жалкий немой монолог, зависть к покойному Рудольфо Валентино, мелкую расчетливость, когда подарок другу свелся к двум коробкам конфет. Все это так. Он жертва нездоровой атмосферы. Седовласый пассажир прав: только перемена климата, среды, обстановки, ритма жизни может помочь тебе обнаружить свое другое «я», то второе «я», что дремлет в неведомых глубинах сердца, и есть опасность, что будет погребено там навсегда.