Патриархальный город - [12]

Лектор пропустил этот выпад мимо ушей и продолжал развивать свою мысль, обращаясь к Теофилу Стериу. Однако романист, казалось, не находил ничего интересного в этом разговоре, на его взгляд бессмысленном. Он глядел в темноту за окном, сквозь которую мчал поезд.

В маленьких, заплывших жиром глазках — никакого выражения. В кротком, затуманившемся взгляде — ни проблеска мысли.

— Что можно выжать, я тебя спрашиваю? — продолжал лектор, делая рукой в перчатке брезгливое движение, словно отбрасывал до конца выжатый лимон. — Возьми человека, второго, третьего, сложи их. Сумму раздели на количество сложенных единиц. Вот тебе и средний человек! Человек толпы. Человек среднестатистический. Чем интересен для творческой личности, для художника этот нуль? Этот…

Подыскивая слово, лектор невольно поглядел на неизвестного, забившегося в противоположный угол купе, который и был этим среднестатистическим, безымянным человеком, червем. Поймав на себе оскорбительный взгляд, Тудор Стоенеску-Стоян напрягся, словно взведенный курок. Но глаза лектора заскользили дальше, не отметив его существования в пространстве. Он нашел нужное слово…

— …этот человек — стандарт? Человек, отштампованный сериями, как автомобиль Форда или кухонная плита? В былые времена — совсем другое дело!.. Каждый формировался сам по себе, каждый был личностью. Помню, что говорил мне старичок доктор, практиковавший во времена домашних врачей. Болезнь, говорил он, а точнее, предрасположенность к ней, прослеживалась на протяжении двух-трех поколений. Больной считался порождением определенной среды, обстановки, семьи. Болезнь была индивидуальна. А теперь больной из ниоткуда приходит к врачу, практикующему неизвестно где, и тот находит у него отвлеченную болезнь неопределенного происхождения. В былые времена существовала среда, питавшая самобытность. Провинция! Вот где закладывалась основа личности. Человек не растрачивал себя на внешнюю суету, не подгонял под общие мерки. Там, меж индивидов, погруженных в себя, возникали глубокие конфликты, встречались подлинные страсти. Как умел подметить это Бальзак! Как писали об этом Мопассан, Чехов, Мориак и Жюльен Грин!.. А теперь каждый провинциал только и мечтает, как бы сбежать из родного города. Всех тянет в столицу. А если сбежать не удается, то утешается тем, что пытается жить на столичный манер. Идеал для него — отказаться от самого себя, выдумать себе другую личность по единому образцу, как заказывают костюм и галстук по столичной моде.

«Однако встречаются и исключения… — мысленно возразил, ерзая на своем месте, Тудор Стоенеску-Стоян. — Позвольте мне сказать! Вы спешите с обобщениями! Случается, что бегут и в сторону прямо противоположную. Есть и обратный поток — из столицы в эти самые патриархальные городки, где формируется и оттачивается самобытность. Если позволите, я расскажу о себе. Может быть, господин Теофил Стериу, этот человеческий документ заинтересует и вас…»

Тудор Стоенеску-Стоян вообразил, как он, вступив в разговор, обращается к тучному невозмутимому романисту и, рассказав о себе, пробуждает в нем интерес, и вялого безразличия как не бывало; а потом он опровергает несносного лектора, завоевывает симпатии художника и, наконец, каскадом блестящих реплик заставляет умолкнуть этого самовлюбленного краснобая, что выжимал рукой в перчатке воображаемый лимон.

«Ведь и я безликое ничтожество, червяк, штампованная серость! — сокрушался в душе Тудор Стоенеску-Стоян. — Но именно поэтому я и имею право говорить. Вы позволите? Мою исповедь, господин Теофил Стериу, вы могли бы использовать в одном из ваших романов».

Но Тудор Стоенеску-Стоян так и не попросил слова, а никому и не пришло в голову ему его предложить.

Романист по-прежнему безучастно глядел в густую тьму за окном. Художник чистил трубку, и в купе отвратительно пахло табачным перегаром. Лектор снова и снова приставал к Теофилу Стериу с вопросами, и сам же на них отвечал. Никто ни разу и не поглядел в тот угол, где сидел, съежившись, Тудор Стоенеску-Стоян, серая посредственность без цвета, вкуса и запаха, безымянный бухарестец, сбежавший из столицы, чтобы обрести самобытность, покончить с безымянностью и родиться второй раз — личностью. Сын секретаря в суде, он семи лет остался без матери, вырос в нищенской обстановке; в школе учился ни шатко ни валко, и у одноклассников не нашлось для него даже прозвища; кое-как получил два диплома и в коллегии был, пожалуй, одним из последних адвокатов без клиентуры. На что он мог рассчитывать? Типичное ничтожество, Жалкая, убогая посредственность. Кого мог интересовать результат деления миллионов статистических индивидов на общее число слагаемых единиц? Сидя в своем углу, Тудор горько улыбнулся, — в который раз за последние несколько дней.

— Я спрашиваю, дорогой Стериу, что могут дать наблюдения над таким материалом? Мне жалко, что ты тратишь время, а урожай ничтожен… Вот я и спрашиваю: не в том ли ошибка современной литературы…

Оторвавшись от созерцания тьмы за окном, Теофил Стериу лениво повернул круглую голову на толстой шее.

В апатичном взгляде вспыхнула на миг насмешливая, колкая искорка — засветился живой и проницательный ум, неожиданный в этой неповоротливой туше. Засветился и погас. Теофил Стериу тягуче проговорил: