Патриархальный город - [26]

…— Адина, подержи пакет! — Хорошо, тетя. — Адина пакет ненароком не потеряла? — Ах, тетя, как вы могли подумать? — Адина, смотри, как бы тесемка не развязалась! — Да, тетя. — Адина, а не лучше ли было бы взять другой шелк, зеленый? — Этот тоже красивый, тетя, — Завтра пойдем и купим тот. А теперь, Адина, дай руку, надо перейти на ту сторону. Будь внимательна…

Переход с одного тротуара на другой становился каждый раз целым приключением. Оказавшись на противоположной стороне, они с нервным смехом оглядывались назад, словно избежали страшной опасности. Проезжая часть улицы кишела автомобилями и автобусами — апокалиптическими чудовищами, похожими на бегемотов с радиатором вместо морды; из пасти метрополитена несло пресным слащавым запахом распаренного лимона… И до поздней ночи — свет фар, который волшебными бликами врывался в комнату через окно с поднятыми занавесками, обегал стены и исчезал, чтобы вернуться еще и еще раз. С этими бликами перед глазами она засыпала. Чувствовала их сквозь сон, как они лучами расходятся, ширятся и сжимаются вновь, словно осязаемый сказочный веер. — Спишь, Адиночка?.. — слышала она сквозь сон. И отвечала, улыбаясь, во сне, среди снов. Тетя Кора долго, очень долго не смыкала глаз, засыпая после полуночи. Приподнявшись на локте, при свете лампы под розовым абажуром, она отмечала в списке, какие покупки не забыть на следующий день. Вставала в кружевном капоте с постели, чтобы взглянуть еще разок на какую-нибудь покупку, засунутую на полку платяного шкафа или спрятанную в битком набитый чемодан. Листала каталог. Подсчитывала предстоящие расходы. Составляла телеграмму на родину, снова и снова требуя денег с ее банковского счета.

А потом все кончилось, погасло, словно черным занавесом задернуло светлые блики, кружившие над постелью, где, разметав по подушке локоны, спала девочка. Дама с величественной осанкой, оставшаяся ребенком, несмотря на царственную внешность, чьи вкусы были известны во всех секциях больших магазинов, обрела вечный покой на далеком чужом кладбище. И уже после того, как ее увезли, в отель еще несколько дней приходили пакеты с последними покупками. На родине кредиторы продали с молотка тысячу и одну заграничную безделушку, к изумлению и разочарованию покупателей. А она, Адина, очутилась здесь, заживо похороненная в этом краю, с мрачным холмом перед глазами, который давил ей на грудь тяжелее могильной плиты.

Взгляд Адины Бугуш остановился на человеке, явившемся из другого мира, и потянулся к нему, как подсолнух тянется к свету.

Глава III ЗЕРКАЛО С ТРЕМЯ СТВОРКАМИ

Бритва «Жиллет», снимая густую и белую пену, понемногу приоткрывала кожу лица, гладкую и посвежевшую.

Никогда еще Тудор Стоенеску-Стоян так внимательно не разглядывал свое лицо в зеркале.

Сначала он смотрел на себя глазами Адины Бугуш. А затем оценивал свое лицо сам, усилием собственного сознания, пробудившегося от спячки.

Кончив бриться, он положил безопасную бритву и отступил на шаг. Потом снова потянулся лицом к зеркалу. Вначале медленно, словно крадучись, а потом резким рывком, как если бы хотел застигнуть некую подробность, которой раньше не замечал, лукаво утаивая от самого себя. Блестящее стекло от дыхания запотело. Он вытер его полотенцем и увидел огромные зияющие поры, странные и чудовищные, похожие на кратеры остывших лунных вулканов в окуляре астрономической трубы.

Такое зеркало он видел впервые.

Это было коварное, галлюцинирующее стекло, сродни тем таинственным хрустальным шарам, по которым гадалки берутся предсказывать судьбу.

Трехстворчатое, оно отражало трех Тудоров Стоенеску-Стоянов, в трех различных измерениях, с трех различных точек зрения, но с одинаково злой издевкой.

В одной створке он увидел себя целиком, крошечным карликом — так на гравюрах детских книг изображают Гулливера в стране великанов: вот он сидит верхом на пальце, проваливается в тулью шляпы или букашкой бежит по столу, широкому, словно городская площадь. Таким карликом — ничтожным и беззащитным — он ощущал себя множество раз (теперь он с горечью осознавал это): когда, съежившись, стоял у окошка Центрального почтамта в Бухаресте, когда сжавшись, пробирался сквозь толпу на улице Победы, когда забившись в угол, безликий и безымянный, сидел в купе скорого поезда.

В другой створке расплылся, заполнив собою все пространство, Гулливер-великан в стране лилипутов. Таким он видел его в тех же книжках. Каждая частица лица увеличилась до гигантских размеров, — нависший куполообразный лоб, выпученные глаза апокалиптического зверя, толстые, как проволока, волосы. Он узнал его, и это снова был он сам. Другой Тудор Стоенеску-Стоян, непомерно важный и значительный, каким он мог показаться господам Стэникэ Ионеску и Кристаке Чимпоешу, земледельцам и землевладельцам; каким, наверное, рисовался воображению Адины Бугуш: спутником и мнимым другом троицы знаменитостей; каким он выдумал и вообразил себя сам, в отчаянии от собственной посредственности, безликой, безликой, безликой…

И, наконец, из среднего, обыкновенного зеркала внимательно и неприязненно смотрел на самого себя настоящий Тудор Стоенеску-Стоян: бесцветные волосы, невыразительные глаза, неопределенные черты лица, — ни единой особой приметы в паспорте, выдаваемом человеку на всю жизнь.