Патриархальный город - [28]

Во всех трех отражениях своего отдохнувшего и обманчиво спокойного лица Тудор Стоенеску-Стоян прочел себе обвинение и приговор. Но поскольку он всего-навсего слабый человек, слишком безвольный для настоящего самозванца и негодяя, то он сможет еще искупить свою вину.

Прямо сейчас, до завтрака, он найдет повод и с горьким сладострастием унижения откроет Адине Бугуш жалкую правду. Он исповедуется ей в присутствии друга. Без мрачной патетики и двусмысленности, которых требует гордыня самолюбия и какими отличаются признания героев Достоевского или «Воскресения» Толстого. Скажет, что это была шутка, пусть не слишком изящная, но вместе с тем и урок, преподанный ей для того, чтобы излечить от суеверного преклонения перед знаменитостями; хотя фотографии этих людей и помещают в газетах, — их повседневная жизнь столь же обыденна, как и у прочих смертных. И в заключение спросит, насколько возросла бы его чисто человеческая ценность, будь он и впрямь на «ты» с Теофилом Стериу, Юрашку и Стаматяном. И что изменилось, чем он стал хуже оттого, что безымянным пассажиром скромно сидел в уголке и только слушал разговор знаменитой троицы? Он попросит Санду Бугуша высказать свое мнение, разобраться в его деле и вынести ему приговор. И друг немедленно оправдает его, сочтя урок остроумным и вполне заслуженным.

Возможно, позднее Санду даже отведет его в сторонку — выразить свою признательность.

И не станет скрывать удивления, как это его гость по нескольким словам, оброненным по дороге со станции, настолько глубоко понял его семейную драму и так быстро пришел на помощь, проведя хирургическую операцию — радикальное средство излечить от пустой ностальгии существо, которое чахнет и оплакивает свою жизнь вместо того, чтобы просто жить.

Тем самым он снова расчистит себе дорогу. Сбросит с души тяжкий груз, вырвет прочь худую траву и с чистым сердцем начнет здесь другую жизнь; так, бывало, после освящения вновь забьет для усталых путников заброшенный источник.

А потом, когда в семействе Санду Бугуша установится полное взаимопонимание, когда исцеленная Адина примирится с судьбою и с жизнью, а сам он обретет в этом гостеприимном городке видное и устойчивое положение, — они с умилением будут вспоминать этот решающий для всех троих эпизод.

И он увидел, как сидят они все трое за столом под ореховым деревом.

Летний полдень, и небо так же подернуто облачной пеленой, редкой, как льняное полотно. Перед глазами все тот же холм Кэлимана, заслоняющий от них широкий мир. Только сами они стали немного старше, спокойнее и умиротворенней, исполненные того бесконечного смирения, которое приходит с годами и опытом.

Он положит сигарету на край пепельницы, окинет взором склоны Кэлимана. Посмотрев на Адину Бугуш, снова взглянет на вершину холма, шумящую молодыми дубками и платанами, и переведет взгляд на мужа Адины. Супруги без слов поймут, что он хочет сказать. И молча улыбнутся, выражая благодарность взглядом, как и полагается давним друзьям, привыкшим читать в мыслях друг друга.

Роли их переменятся. Вместо безвестного Тудора Стоенеску-Стояна, человека без роду и племени, что примчался по первому слову старого друга, как на зов прохожего бежит, виляя хвостом, бездомный щенок, — в плетеном кресле будет сидеть, покровительственно поглядывая на обоих супругов, добрый гений дома, ниспосланный провидением, дабы рассеялись недоразумения и, — как это бывало в истории народов, над которыми слишком долго тяготело проклятие внутренних раздоров, — вновь наступили времена мира и гармонии. «Подумать только, как глупо я себя вела!» — воскликнет задумчиво Адина Бугуш.

Он промолчит и, снова взяв сигарету из пепельницы и затянувшись, отгонит рукою дым, словно отклоняя эту тему с понятной скромностью человека, не желающего, чтоб ему напоминали о случае, в котором он играл значительную роль. А может быть, напротив — воспользуется поводом и откроет всю правду до конца. Нет, не было ни шутки сомнительного пошиба, ни заранее обдуманного урока. Просто и сам он оказался жертвой тоски по иной, недоступной жизни и под влиянием извращенного воображения, которого и сам теперь не мог бы объяснить, принялся лгать безудержно и убежденно; и даже сам на какой-то миг всему поверил. Только на следующий день, мучимый совестью, признался во лжи — но только наполовину. Представил ее в выгодном для себя свете. Придумал ей благородное оправдание. Чтобы сделать правду правдоподобнее, приправил ее крупинкой лжи.

Да, в тот день он уже позволит себе роскошь сказать всю правду без утайки. Добрые друзья поймут его и простят невинный обман. Он все равно останется для них целителем, излечившим их от мнимой болезни, и теперь может признаться, что чудодейственный эликсир в его флаконе был колодезной водой, а таинственные пилюли обычным толченым мелом. Возможно, они поглядят на него с подозрением и не поверят. Решат, что он из хитрости и тщеславия мистифицирует их теперь, а не тогда, когда лгал им на самом деле.

Очнувшись, Тудор Стоенеску-Стоян обнаружил, что насвистывает привязчивый мотивчик, «шлягер» из последнего обозрения «Майского жука», имевший в Бухаресте сногсшибательный успех. По утрам его напевали под окнами лотошники, цыганята-газетчики, шоферы на стоянках такси: