Патриархальный город - [156]
Спрашивая, Григоре Панцыру улыбался, и в улыбке его не было ни злости, ни отчуждения. Однако Пантелимон Таку уже вскочил с места, испугавшись, как бы его сверстники не сговорились тут же запереть его в его собственном склепе, который он всегда обходил стороной.
— Идемте! — произнес он. — Уже совсем поздно… Смотрите, уже и звезды зажглись…
Они не пошли той дорожкой, что вела к двум свежим могилам.
Там в быстро сгущавшихся сумерках двигались другие тени. Их было две. Это шел Магыля, поддерживая под руку Надию Трифан. Девочка, у которой заплетались ноги, остановилась и закашлялась. Поднесла к губам белый платок. Кончив кашлять, спрятала платок и подняла глаза к небу. И сразу забыла про кашель, забыла про подгибающиеся колени, про вызванную лихорадкой слабость. На темно-синем небе мерцали первые звезды, а само небо в своей холодной космической таинственности казалось таким высоким, необъятным и чистым, что их маленькая драма показалась ей еще незначительней, чем дрожь издыхающих букашек.
Вот сорвалась с голубой застежки одна звезда, за ней другая. Оставив косой след, они упали где-то далеко-далеко на другом конце света.
Надия посмотрела на лампадки, горевшие возле крестов у двух свежих могил, и проговорила шепотом:
— Не знаю отчего, Леон, но мне всегда кажется, что упавшие звезды не гаснут… Они падают в лампадки у изголовья мертвых… И светятся в них. Может, поэтому и говорят, что всякий раз, если падает звезда, значит, кто-то умер… Звезда отыскивает своего покойника и хранит его, как хранила при жизни…
Оба поглядели на лампадки, огоньки которых действительно мерцали, как две звездные искры, спустившиеся со стеклянного купола.
Незаметное дуновение ветра погасило звезду, горевшую на могиле Пику Хартулара. Он остался один, в темноте.
А на улице, за воротами, его ждал бездомный пес Мориц, как в свое время ждал другого хозяина у ворот еврейского кладбища.
Он принялся выть. Звать его.
Сторож поднял и швырнул в него ком земли:
— Пшла прочь, чертова шавка! Нашла место пробовать голос. Ступай на пустырь в Трэскэу, там и вой сколько влезет.
Перевод Ю. Мартемьянова.
ЭПИЛОГ
«Hodie mihi, cras tibi»[64].
Напрасно Мориц ждал своего хозяина, запертого в деревянный короб, коротенький, словно гробик ребенка.
Три ночи он приходил звать его, воя на меловый свет луны. Три ночи. Потом понял, что тот уже не вернется, как не вернулся другой хозяин, старьевщик Мориц Шор. Он выводил последнюю жалобную ноту, самую долгую и печальную, до тех пор, пока луна не спрятала свое вурдалачье лицо за холм Кэлимана. И побрел в город, на пустыри с бурьяном и помойками, на улицы, где с завтрашнего утра в него снова будут швырять камни, будут лить на него щелок и натравливать своры собак.
И все же Пику Хартулар встал из могилы.
Он не нашел там покоя. Пусть не тем хриплым голосом, как при жизни за столом у «Ринальти», но ему было еще что сказать.
Он стал мукой и ужасом города, где отныне многие обитатели тревожно ворочались во сне и таращили в темноту круглые от страха глаза.
Отныне никто не мог запереть перед ним двери.
Тень мертвеца проходила сквозь все двери. Сквозь все двери, куда он стучался при жизни. Проходила без шума и стука, в полночный час.
Присаживалась на край кровати, не произнося ни слова, сложив на коленях длинные белые ладони и печально глядя в землю. С одежды текла вода. Дробно стучали зубы.
Но он не произносил ни слова.
Не жаловался. Никого не упрекал, ни с кого не спрашивал отчета. Сидел на краешке кровати и ждал. В один и тот же миг он проходил сквозь двадцать стен, входил в двадцать домов, чтоб занять свое место на краю кровати и ждать — как укор совести с того света.
Так проходил он сквозь дверь Тудора Стоенеску-Стояна и, неподвижно застыв у него в ногах, присматривал за его сном. Так являлся Лисавете, которая просыпалась со стоном, проклиная его, урода! Будь, земля ему камнем на его выпяченной груди, поскорее бы сгнило его сердце! Так входил в спальню госпожи Клеманс Благу, и Анс хныкала, корчась в постели: «Встань, Вонючка, прогони его! Чего лежишь?» Так проходил он сквозь дверь Лауренции Янкович. Теперь ночи ее стали еще страшнее. Не стучался больше у ворот ее Ионикэ, некому было крикнуть: «Погоди, Ионикэ, не уходи. Постой, не уходи!..» Сон этот как отрезало. Он пропал. Теперь к ней сквозь запертую дверь входил калека в промокшей одежде, каким она его видела, — вытащенный из воды утопленник. Она не знала, как он появлялся, как входил. Не знала, как не знал и никто из остальных. Как и они, вдруг просыпалась и видела — он сидел на краешке кровати и глядел в землю, сложив на коленях руки, с намокшего горба катилась вода, образуя у его ног черную лужу — такую черную, какой может быть только вода в другой, адской жизни, — цвета дегтя.
Проникал Пику Хартулар и сквозь дверь Адины Бугуш, в комнату с мебелью из никеля и стекла.
Ни один запор не мог ему помешать. Никто и ничто не могло его остановить. Лисавету он пригвождал к постели, потому что бывал у нее одновременно с тем, как появлялся во сие у постелей других людей городка: Эмила Савы и Тудора Стоенеску-Стояна, госпожи Клеманс Благу и отца Мырзы, Лауренции Янкович и множества пескарей, из тех, кого созывал полковник Цыбикэ Артино в своей поименной перекличке: Пескареску, Пескаревича, Пескаряну, Пескаревского. Но здесь, у постели Адины Бугуш, он оставался дольше, до самого рассвета, здесь печальнее глядел в землю, сложив на коленях длинные руки. Здесь ему много чего хотелось сказать, чего не сказал при жизни и не осмеливался сказать даже теперь. Но он довольствовался и тем, что приходил, молчал и ждал. Никто не мог его прогнать! Сквозь двери он входил и выходил, словно дым в открытое окно.
