Патриарх Филарет (Федор Никитич Романов) - [4]
Конечно, «новая ряска» не могла в этих условиях служить Федору Никитичу большим утешением. Резкий перелом в судьбе оказался для него не просто тяжелым ударом, но катастрофой. Не может быть и речи не только о «радости» в связи с невольным монашеством, но даже о христианском смирении из-за постигших его горестей. Филарет живет «не по монашескому чину», не ходит к духовнику и, хотя ему разрешено, «на крылосе не стоит»>[22]. Монахи жалуются на его грубость, на то, что он выгоняет их палкой из кельи. Особенно Филарет «лает» ненавистного ему старца Иринарха, поселенного к нему вместо «малого». Временами, как сообщают другие старцы, Филарет начинает «смеяться неведомо чему». Биографы обычно особо отмечают этот «смех», считая, что он был, наверное, вызван дошедшими до монастыря слухами об успехах самозванца. Значит, злорадно, мстительно смеялся Федор Никитич?
Ясно, что инок не посочувствовал бы Годунову, если бы и узнал, что трон под тем зашатался. Он даже грозится: «Увидят они, как он (Филарет. — В. В.) вперед будет». Но вряд ли эти слова — выражение надежды на помощь Лжедмитрия. Скорее, это бессильные угрозы. Филарет далек от всепрощения, не может забыть обиды, страшным гневом пылает на «бояр», попустительствующих царю, повторяет: «Бояре-де мне великие недруги; они искали голов наших (Романовых. — В. В.), а иные поучали на нас говорить людей наших, я сам видал это не однажды»>[23]. Даже спустя 30 лет, уже будучи всесильным патриархом, он все еще не остынет до конца, и в Новом летописце, который составлялся под его наблюдением, запишут: «Бояре же многие на них (Никитичей. — В. В.) аки зверие пыхаху и кричаху»>[24]. Но «смех», как это видно из текста доноса пристава Воейкова, вызывали у Федора Никитича сладкие воспоминания. Он и ненавидит своих «тюремщиков», и не может удержаться от того, чтобы говорить с ними «про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил».
Вопль души слышится в словах Федора Никитича, обращенных к семье. Ксения Ивановна была тоже пострижена и под именем Марфы сослана в Заонежский Толвуйский погост, а дети — Михаил, Татьяна и Иван — сосланы с другими родственниками на Белоозеро, где маленький Иван умер. Когда Федор Никитич «вспоминал» их, он уже не мог смеяться. «Милые… мои детки маленки… бедные осталися; кому… их кормить и поить? таково ли… им будет ныне, каково им при мне было?» Думал, конечно, 45-летний Федор и о своей молодой еще жене (ей, вероятно, не было и 30 лет): «А жена… моя бедная, наудачу уже жива ли?». Он чувствует, что «она где-то близко… замечена, где и слух не зайдет!». Это не голос монаха, а голос человека земного, смятенного, смертельно раненного душевно: «Мне уже что надобно? Лихо… на меня жена да дети, как… их помянешь, ино… что рогатиной в сердце толкнет; много… иное они мне мешают; дай, Господи, слышать, чтобы… их ранее Бог прибрал, и яз бы… тому обрадовался; а чаю… жена моя и сама рада тому, чтоб им Бог дал смерть, а мне… бы уже не мешали, я бы… стал промышлять одною своею душою, а братья… уже все, дал бог, на своих ногах»>[25].
Конечно, братья были «на своих ногах». Но ведь это были младшие братья. А он — старший, вспоминает о них и, как за детей и жену, несет ответственность и за них тоже. И вот теперь Александр сослан на Усолье, где в темнице «удушен». Михаила «удавиша» в Великой Перми>[26]. Там же над гробом его «в пусте месте» выросли «два кедра». Страшны скудные сведения источников. Но трагедия этой семьи видна из дошедшего до нас частично «дела» о «разсылке» Романовых, где сообщается о судьбе младших братьев, Ивана и Василия. Иван был сослан в Сибирь, в Пелым, с приставом «для береженья». Василия же отправили в Яренск. По дороге предписывалось братьев «беречь», чтобы «не утекли» и «лиха никоторого над собою не учинили»>[27].
В Яренске Василию должны были поставить двор и дать приличный «корм», состав которого был даже расписан подробно, включая мясо в «мясные дни». Но уже через полгода пришел приказ перевести его в Пелым к брату, куда несчастного и отправили в морозы, за многие версты, в кандалах. Сопровождавший его сотник Иван Некрасов сообщал в Москву, что река, по которой они ехали, замерзла и они «почали на реке лед скалывать» и шли пешком, «волоком» от Соли Камской до Верхотурья. Для Василия были особенно тяжелы кандалы. Еще по дороге в Яренск он украл у своего мучителя «ключ замочной» и бросил его в реку, но расторопный Некрасов «ключ иной купил и на Василья клал чепь по-прежнему». Теперь же, двигаясь тяжелейшим путем в Пелым, Василий «разболелся», но и тут цепи с него сняли лишь на короткое время.
Шекспировским духом, диалогами из «Короля Лира» веет от разговора сотника Некрасова и Василия Романова, мучителя и мученика, где-то среди ледовой пустыни. Некрасов издевается: «Кому-де и Божьим милосердием, и постом, и молитвою, и милостынею, Бог дал Царства (имея в виду Бориса Годунова, известного своей помощью голодным и убогим. — В. В.), а вы деи злодеи изменники хотели Царьство достати ведовством и кореньем»>[28]. Умирающий же Василий лишь «надсмехается» в ответ над простоватым сотником, приговаривая: «Свята деи та милостина, что мечут по улицам; добро та деи милостина, дати десною (правою. — В. В.) рукою, а шуйца (левая. — В. В.) бы не слыхала». В результате к месту назначения молодой «насмешник» прибыл уже с распухшими ногами «только чуть жив». Вместе с Иваном его еще посадили было на цепь. И хотя потом оковы сняли, было уже поздно. 15 февраля 1602 г. Василий умер.
