Пастух своих коров - [3]

Волк достался ему, и его нужно было одолеть. Тем более, приз пошевеливался на снегу, готовый улететь при первом порыве враждебного паркового ветра.

Волк стоял набычившись, поглядывая исподлобья, и нехорошо улыбался. Колька бочком пробрался в беседку, высвобождая проход для волчьего бегства, и громко гукнул. Волк зарычал. Прижавшись спиной к невысокой стенке, Колька швырнул в него сумку с учебниками и выпрыгнул наружу. Вытащив ноги из сугроба, осторожно заглянул. Волк сидел как ни в чем не бывало, забив зад поглубже под скамейку, и молчал. Он даже не посмотрел на Кольку, и уходить вовсе не собирался. Колька рассердился. Торопливо, царапая пальцы настом, слепил он крупный снежок, и с криком: «Прямой наводкой по манде сковородкой!» — боевой клич Колькиного соседа Степана — впаял его в широкий волчий лоб. То ли зверю стало больно от удара почти в упор, то ли крик обескуражил зверя, только волк заерзал задними лапами, прогнул спину, поднялся и молча вышел.

Дома не стоило рассказывать эту историю: не поверили бы, тот же Степан, опиши ему все приметы, сказал бы, что это была собака, а потом бы еще и дразниться стал: «Ну, ты, волкодав!». Теперь, через много лет, Колька и сам склонен думать, что это была собака. А может, и вправду волк, кто его знает.

Но рубчик этот был ниспослан Кольке свыше — призрак унижения надвигался на него уже второй день в образе обалдуя Недопекина — Колька проиграл ему в очко рубль тридцать. Карточный долг — святое дело, и можно было его вернуть через дня четыре, сэкономив на завтраках. Но обалдуй уже вчера начал подмигивать, стукать кулаком в плечо и многозначительно спрашивать: «Ну, как?»

Лезвие топора сладострастно сдирало лягушачью кожицу осины, обнаженное дерево, слегка вспотевшее, мучительно белело. Колька вздохнул и огляделся. Коровы мелькали среди берез кучно, одна, две, четыре, одиннадцать и так далее, и никуда им не деться, остров все-таки. Это был кусок леса, бывшая когда-то деревня, от которой остались пологие ямки погребов и фундаментов. С северной стороны медленно текла Медведица, с восточной — приток ее — Малая Пудица, образовавшая с юга большой тихий залив, заросший ирисами и набитый рыбой. В этом заливе обосновался, вернее, завелся сам по себе, как бобр, рыбинспектор Копыткин, расставлял на свободе многие сотни метров сетей, так что сунуться туда можно разве что с удочкой. Зато на реке Копыткин не бесчинствовал — некогда, да и незачем. Из залива просачивался в Медведицу заболоченный ручей, непроходимый только весной и поздней осенью. Через него и брел Колька на остров в болотных сапогах вслед за коровами. Здесь сочнее была трава, не было густолесья, и березы с осинами вольно чередовались, соседствуя местами с черными елями. В этом соседстве появлялись белые грибы, пока коровы не вытаптывали. Колька следил поначалу, а потом махнул рукой. Коровы оставались здесь несколько дней, а то и неделю, иногда самовольно уходили по своим же следам и разбредались по окрестным деревням, раздражая дачников.

Дачники — еще ничего, но местные, владельцы одной коровы, или полутора, ругались немилосердно: скудной травы деревенского луга едва хватало им самим. Немногочисленных местных Колька крестьянами не считал — только и смотрят по сторонам, что бы урвать. А дачникам можно посочувствовать — они хотят природы, хоть и ничего в ней не понимают. Эта загадка мучила Кольку, не сильно, но безнадежно — как можно не понимать того, что любишь. И когда кто-нибудь хвастал ловко срубленной банькой, или, чего доброго, парником, он только щерился в ответ растерянно и жалостливо.

Подоив кое-как, Колька в сумерках уже продирался со своим велосипедом домой, в Окариху. Давно, поначалу, Кольку радовала эта долгая темная дорога через лес и возвращение обратно на рассвете. Добровольная неприкаянность казалась свободой.

Некурящий Колька отложил топор, сел на бревно и попытался внутренне помолчать. «Какая же это свобода. Именно расстояние, принудительный путь, вяжут человека по рукам и ногам. Пространство пожирает человека быстрей, чем время». Сквозь березы сверкала река, синие блики переливались в листве, куковала кукушка, долго, не сосчитать. Чем не свобода. Хотя — моторка проехала с пьяным гоготом, там, в заливе, — Копыткин. Колька снова взялся за топор. Будет избушка, два на два. Тоже хорошо.

При слове «труд» Колька ежился, как на профсоюзном собрании. Он предпочитал не трудиться, и даже не работать, а — делать. В самом процессе делания Колька находил покой, хорошо бы еще не торопиться, но дела набегали друг на друга, как волны, сливаясь и перемешиваясь, и наслаждение процессом было роскошью — немедленный результат был необходим.

2

Из ненавистной школы Колька вышел крепким парнем среднего роста, белозубым и курчавым, похожим на цыгана, что не вязалось с польской, по отцу, кровью и фамилией Терлецкий.

У новых окружающих внешность его вызывала то смутное подозрение, то, напротив, ожидание чего-то легкого и приятного — гитарных ли переборов, или просто фокусов. Колька фокусов не показывал и на гитаре не играл, с девушками был застенчив, и потому иногда хамил. Он избегал ровесников — курить так и не попробовал, а водка не понравилась: опьянение уводило его от чего-то важного, самого главного, пока еще не осознанного, пьяный треп лишал его воли и томил, возвращал в школу, в подвыпившем собеседнике он видел Учительницу. Доброжелательный Колька не выносил разговоров о дружбе, они казались ему высокопарными, гораздо легче было говорить о любви. Он и любил все, что видел — сирень во дворе, родителей, вздорную Наташку, Оленьи пруды, куда водил сестренкину ораву купаться, и множество беременных женщин, бродящих по аллеям — в Сокольниках была для них какая-то специальная больница.