Пастух медведей - [14]

И хорошо, если твоя работа

Хотя б на день ее переживет.

После ее, после моей ли смерти,

Натурщицу увидев на холсте,

Хоть кто-нибудь, без зла и грязи в сердце,

Пусть удивится этой красоте.

Пусть будет добр, пусть будет чист и ясен,

Пусть этот мир не превратит в мишень,

Почувствует, что человек прекрасен,

И это чувство сохранит в душе.

Ну, хватит, все, спусти на землю сходни,

Наговорил и в шутку, и всерьез.

Ты позвони, и встреть ее сегодня,

И захвати букет огромных роз…

Я УЕДУ В ПАРИЖ

Волжский мой городок — гладь да тишь.

Рассуждаю наивно и смело:

Мне сейчас очень нужно в Париж,

Понимаете, срочно, по делу!

Козырнет часовой на посту

И — родное уже за порогом…

У меня на Лионском мосту

Намечается встреча с Ван-Гогом.

А потом, погуляв вдоль реки,

Заглянуть под влияньем момента

В кабачок у папаши Танги —

Выпить горькую рюмку абсента.

Мне твердят: «Ты устал, ты блажишь —

Закружили семья и работа…»

Но мне надо, мне надо в Париж!

Очень надо… И очень охота…

Там, в уютном кафе за углом,

Средь солидных маршанов и пьяни,

Посидеть за тем самым столом,

Где когда-то сидел Модильяни.

Рисовать тушью черной, как креп,

Словно с сердца срывая заплаты…

И оставить на кофе и хлеб

Пару быстрых рисунков в уплату.

Говорят: «Ну куда ты спешишь?

Дел и дома по горло хватает…»

Но мне надо, мне надо в Париж —

Позарез! А меня не пускают.

Не пускают дела и семья,

И работа, и строй, и система…

А в Булонском тоскует скамья

О поэзии Поля Верлена…

Ну, не могут: нельзя, не дано —

Зря спешил с нерешенным вопросом.

Вот такая вот жизнь, Сирано, —

Плачь иль смейся — останешься с носом!

Ты не веришь, ты ждешь, ты звонишь, —

В трубке дальнего голоса эхо…

Вот и все, я уехал в Париж.

Не держи — я уехал! Уехал…

ХУДОЖНИЦА

Наташе В.

Волной волос до пояса укрыта…

На теплоту наш мир преступно скуп,

И черных мыслей креповая свита

Ложится горькой складкою у губ.

Слепых дождей звенящая кантата,

Пустых дорог высокопарный слог,

И снова боль, с упорством автомата,

Раскалывает мраморный висок.

А горизонт, как прежде, чист и ласков,

Но веры нет в бессмертье наших душ.

И вот все чаще вместо ярких красок

Бумагу душит траурная тушь.

Я боль сниму ладонями, как накипь,

Как ржавчину сотру ее с чела,

Я докажу, что есть другие знаки,

Кроме единства и добра и зла.

Я боль возьму, сожму, сомну, как тряпку,

Волью в себя израненную кровь

И о любви что-то такое ляпну,

Что ты поймешь, что есть она — любовь!

Потом уйду. Привычно и не ново.

Затерянный в толпе знакомых лиц.

Но появлюсь неждан-незваный снова,

Едва почуяв дрожь твоих ресниц…

«В. ВЫСОЦКИЙ»

Ах, как хочется снова со всеми на «ты»,

Ах, как хочется нежности и доброты,

Но слетают с церквей, кувыркаясь, кресты.

И опять мне стоять у последней черты.

Но сегодня не я и не вышел мой срок.

Ни окольных путей, ни забытых дорог,

Ни улыбок друзей, ни полночных тревог,

Ну, а что не успел, не сказал и не смог

Под Полярной Звездой и под Южным Крестом,

Под бумагой, холстом да кленовым листом.

И покажется все удивительным сном.

Если что не допел — постараюсь потом…

* * *

«Запрягу я тройку борзых,

Темно-карих лошадей…»

Вдаль, по первому морозу,

От печали и страстей.

От случайных строк и звуков,

Чьей-то каши, чьих-то дров.

От жужжащих в уши слухов,

Прений и выговоров.

В поднебесье ранней ранью

Чуть заплещется рассвет,

Белый снег звенящей сканью

Заметет мой свежий след.

Если можно, Боже правый,

Нас помилуй и прости:

Независимое право —

Бросить вожжи средь пути.

Серебро на плечи сыплет,

Вскачь и — наплевать: куда?!

Кони влет, по звездной зыби,

Вплоть до Страшного суда.

Только где-то там, в тумане,

Прозвонят колокола…

Были кони. Были — сани.

Жизнь была и не была…

ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО

* * *

Я сейчас вспоминаю тебя — мне нужна тишина.

Нет, не мертвая тишь, а живое молчанье природы,

Бесконечный закат и зеленая в небе луна,

И в муаровой мгле чуть застенчивых звезд хороводы.

Я тебя на руках, как волну, как охапку цветов

Нес в безумстве веселом, кружа в ритме вальса по лужам.

Что тогда говорил? Я сегодня не помню тех слов,

И сейчас подобрать не сумею ни лучше, ни хуже…

Ты так жалобно мне говорила: «Зачем? Отпусти…

Я заплачу сейчас или крикну милиционера,

Видишь, люди вокруг…», — а сама прижималась к груди.

Крепче всяких запретов нас держит такая вот вера.

Губы сами тянулись к дурманным твоим волосам;

Их закусывал в кровь я, и взгляд отводил в поднебесье,

И себя проклинал за покорность тем синим глазам,

Что так ласково греют далекой и близкою песней.

Ты тогда пожалела меня? Или что там еще…

Или попросту знала, что это продлится недолго?

И дрожала рука, на мое опустившись плечо,

И прощальною свежестью лета пах ветер над Волгой.

Где потом не носило меня? В прикаспийских степях,

В хичаурских дорогах и в скалах седых Габустана.

То, что было тогда в самых синих на свете глазах,

Я забыл. И старался забыть поскорей, как ни странно.

Мне бы все позабыть. А когда я зимою вернусь,

Снова встретиться вдруг, — и замрут переулки пустые…

И почувствовать в сердце далекую светлую грусть,

И понять то, что это — любовь…

И что это — впервые…

* * *

Я все теперь приму наполовину.

И, на полсердца наложив печать,

На полувзгляд и полувыстрел в спину

Полуулыбкой буду отвечать.

Полуобман приму на полуверу,

Полуогонь приму на полдуши,