Пастух - [9]

Прокоп обернулся к народу.

— Ну, мужики, — сказал он и поклонился, тронув рукой пол, — выручайте! Надо девку везти в уезд, в больницу.

Тогда чей-то голос из угла избы усмешливо ответил:

— Хороша девка — с брюхом!

— Поди двойня будет! — откликнулся другой.

И правда, сейчас, когда Проска лежала на спине, живот ее казался непомерно большим. Прокоп посмотрел на него, взмахнул руками, словно кинувшись в драку, полез на мужиков.

— А что ж, выходит, и младенцу теперь пропадать?

Хотей-Жук, уткнув в землю раскосые глаза, рассудительно произнес:

— Что искала — то и нашла!

И какая-то баба, вглядываясь в Проскино лицо, сердобольно провыла:

— И чего ее возить-то, только мучить! Один конец!

Прокоп вдруг жалобно всхлипнул и заметался по избе от одного мужика к другому:

— Братцы, почто девке пропадать?! Братцы, почто?..

Но мужики хмурились, прятали глаза, не спеша выходили за дверь, горница пустела.

Прокоп бросился на улицу, стал бегать по дворам. Он как-то обестолковел, точно хмель опять ударил ему в голову, кричал, ругался, грозил засудить всю деревню. Тут только он заметил, что под ногами его вьется и брешет пьяный Аниконов кобель. Он с разбегу двинул собаку ногой, придавил ее, стал топтать. Потом, вовсе обезумев, убежал в поле, куда глядят глаза.

Почти замерзшего, поздно ночью его воротил Аникон.

У Жука вокруг Проски сидели бабы. Она была очень плоха, не переставая отплевывала кровь, дышала сбивчиво, неглубоко.

Жук глянул на Прокопа, покрутил головой, сказал, будто винясь:

— Кабы у меня две лошади было, аль бы три, отчего не дать… Говорил тебе, пускай Проска уходит от греха…

Прокоп встряхнулся, спросил:

— Сколько хочешь за лошадь? Я тебе не чужой, выручай…

— Кабы она без дела стояла, — опять промямлил Жук, — чего бы не дать… За два пуда, пожалуй, валяй, вези.

И они ударили по рукам.

На рассвете бабы и девки нанесли Проске всякой всячины пирога, яиц, черствого блина, — постлали в сани половичков, разжалобились, запричитали:

— Сердечная, где тебе выжить, кровушкой изошла до последней пясточки!

— Причастить бы ее, не отдать бы ей душу в дорого без покаяния!

— Ладно скулить! — прикрикнул Прокоп, — Выживет!

И быстрый, полегчавший, ловко впрыгнув в сани, дернул вожжи.

— Счастливо!

8

Прокоп ушел из Кочанов в Кручу. Мужики долго улещали его остаться, посулам и уговорам не было конца, но он настоял на своем: с весны начал гонять кручинское стадо…

В распутицу, когда еще не показалась трава, Прокоп ходил в город, в больницу.

Проска встречала его с радостью, он улыбался ей прежней своей веселой ребячьей улыбкой, отвечал на ее расспросы невпопад, сам говорил безалаберно:

— А что Кочаны? Торчат по-старому, чего им!.. А в Кручах уже отсеяли!.. Какое теперь ученье, ребятишки в поле норовят!.. Ванька Культяпый седьмую корову купил — богач!

Проска поправлялась плохо, внезапно ей делалось хуже, потом она быстро натекала силой, и опять болезнь подкашивала ее, и она ждала смерти.

Но когда Прокоп, в последний раз перед пастьбой, пришел в больницу, он не сразу признал Проску. Кожа ее стала необычно гладкой, какой-то сквозной, и кровь разливалась по лицу широкими густыми пятнами.

Проска посмотрела на отца. Белки ее синели точно молоко, глаза были влажны и блестящи, и ресницы отражались в них ясно, как в глазу коровы. Она сказала Прокопу:

— Здравствуй! А я думала, ты уже гоняешь…

— С воскресенья. Нынче снег долго лежит, — ответил Прокоп.

Он посмотрел пристальней в ее глаза и, отвернувшись, медленно оглядывая чужие койки, будто между делом спросил:

— Родила?

Она качнула головой и показала зубы:

— Третева дни. Мальчишка.

Прокоп засмеялся, потрепал себя за гриву, сказал:

— Здоровой поди?

И она довольно оттяпала:

— А чего ему?

Когда ребенка принесли к ней на кровать кормить, Прокоп нагнулся, заглянул в пеленки, снова ласково ощерился.

— В деда, — протянул он баском и, тронув мальчонку пальцем, пошутил: — Ря-монт!

И тут в первый раз Проска спросила у него:

— А Ларион в Кочанах?

Прокоп помутнел, долго молчал, теребя поясок и покашливая.

— Ты брось про него думать, — сказал он тихо. — Я мужикам объявил, я его убыо, коли попадется. Он с той поры — как в воду. Народ болтает, его посадили, да батька его отнес, кому надо, трех тетерь, он, слышь, опять гуляет…

Проска молча совала сыну тяжелую, с большим темным соском грудь; он раскричался, неумело, чудно чмокал оттопыренными сизоватыми губами, ловя сосок.

— Тряпок нет на свивальники, — сказала наконец Проска.

— Я наготовлю, — обещал Прокоп. — Встанешь — приходи в Кручу.

И он добавил с гордостью:

— Мир меня уважает…

Кочановские мужики подсылали к Прокопу уговорщиков сманивать его назад, в Кочаны. Новый пастух попался неудачливый, скот приходил домой впроголодь, нередко доводилось деревне искать по лесу отбившихся от стада коров. Прокоп знал это, держался в Круче твердо, уговорщиков срамил. Кручинцы, боясь потерять хорошего пастуха, кормили Прокопа на убой, в праздники подносили хмельного, к зиме обещали срубить новую избу.

В мае пришла из города Проска. Круча приняла её хорошо, бабы дали тряпья на ребенка, Проска скоро и легко, как кошка, обжилась на новоселье…

В разгар уборки озимых от кочановского стада отстала одна корова, забрела в болото, увязла и ночью ее зарезали волки. Узнали об этом спустя неделю — собака набежала на волчий след, привела на болото.