Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль - [124]

Темнело. Может быть, свечи в шандалах начали гаснуть, он толком не понимал, потому что серые покровы будничной реальности вновь окутали его чувства. Повеяло холодом, и он приподнялся, хотел взять одежду. И там… на пороге. Это была не галлюцинация. На пороге стоял шевалье де Ламот.

Шевалье отвел руку от лица и усмехнулся. Он был очень бледен. И беззвучно закрыл за собою дверь.

— Твое время истекло. Ты заплатил недостаточно.

Он вынул из кармана золотой, бросил на тело шлюхи.

Эрмелинда лежала как мертвая, с золотым пятном на белом лоне. Герман рухнул у изножия кровати. Сила его изнемогла. В грязной комнатенке публичного дома было холодно, и мрак все густел. Шевалье начал неторопливо расстегивать платье. Ухмыльнулся сопернику, демонстрируя свою волосатую мужскую стать.

Герман зажмурил глаза. Руки его сомкнулись на полу вокруг какого-то холодного предмета, это оказалось зеркальце Эрмелинды. Он тупо уставился в стекло. Но зеркальце отражало один только мрак.

Шевалье изготовился. Обнажил свое черное тело ровно настолько, насколько того требовал акт, который он намеревался совершить. И взошел на шлюхину постель. Она лежала неподвижно, глядя в зеркальный потолок. Оцепенелыми стеклянными глазами Герман наблюдал за мистерией. Черное насекомое заползло на белую добычу. Два тела, как извивающиеся светляки в густеющем мраке. Голый, он сидел на полу среди разбросанной одежды. Слышал и видел силу и желание Другого. А мрак все густел, и он пил этот мрак, причащаясь им, как вином.

Он поднял руку и осмотрел ее, без всякого удивления, ибо удивлению здесь уже не было места. От кончиков пальцев до локтя рука белела, серебрилась во мраке, будто покрытая тонким слоем драгоценного белого металла. А из мрака доносилось любострастное пыхтенье Другого.

Стеклянными глазами следил он метаморфозу, поразившую его собственное тело. Отравный остаток силы стек в сосуд чресл. Кривой козлиный рог торчал из подбрюшья. Возможно, вид этой пары на кровати возбудил в нем похоть. Возможно. Он не воспринимал уже ничего, кроме мрака.

Усталый шевалье покинул постель Эрмелинды. В распущенном платье стал подле распростертого на полу голого слуги, тронул его мыском сапога. Побежденный покорно поднялся и шагнул к ложу любимой. Эрмелинда не шевелилась. Не шевелясь, приняла любимого. Трепеща то ли от ужаса, то ли от триумфа, шевалье созерцал их соитие. Прижал черную лапу к губам и смотрел, не отрывая глаз. В пепле угасшего костра герой соединился с любимой. И в то самое мгновение, когда мрак захлестнул их всех своим грохочущим штормовым валом, он запрокинул голову и закричал, дико, как баран, не то от наслаждения, не то от внезапного избавления, от того, что сбросил иго реальности, и избавление это было столь же сладостно-жгучим, как блаженное воскресение из мертвых. Герой кричал. И был уже глубоко во мраке.

XVII. Разговор в царстве мертвых

Тот, кому осенью 1784 года довелось быть в Берлине и пройти мимо Жандармского рынка, мог наблюдать там необычное зрелище. На ступенях Французского собора сидели двое нищих, бородатые, шелудивые, в ужасающих лохмотьях. Один был громадного роста, с кроткими голубыми глазами над утесами скул, с влажным красным ртом, похожим на большую кляксу варенья в лохматой бороде. Великан, как бы защищая, обнимал за плечи второго оборванца, который безжизненно сидел у него между колен, припав головой к его груди.

Герману и Длинному Гансу — ибо, как читатель догадался, это были наши герои — поневоле пришлось нищенствовать, уповая на милосердие ближних. Герман гордо отвергал откровенное попрошайничество и пытался заработать грош-другой пением. Пел он, однако, до того фальшиво, что даже галки не выдерживали и замертво падали с крыш окрестных домов, а порой во время пения у него помрачался рассудок, и тогда песня превращалась в кощунственные вопли и скабрезности. Не в пример ему Длинный Ганс был попрошайка милостью Божией. Когда Герман на ступенях собора погружался в свое обычное тупое оцепенение, Длинный Ганс бродил по рынку и мягкой просительной улыбкой улещивал торговок. Устоять перед этой улыбкой было невозможно. Могучие груди колыхались в корсажах, жадные бабьи пальцы расставались с медяками и бросали в подставленный великаном подол рубахи остатки зелени и овощей. Герман принимал сии щедроты как вполне естественную и законную дань. Недосягаемый и надменный в черной своей меланхолии, он жевал хлебные корки и капустные листья, принесенные Длинным Гансом, и великан радовался как добросердечная хозяйка, наконец-то угодившая стряпней. Если еды было мало или на вкус она оставляла желать лучшего, Герман раздраженно напускался на своего слугу — точь-в-точь вельможа, бранящий дворецкого за слишком теплое вино, а Длинный Ганс виновато молчал, только голову втягивал в плечи под градом его проклятий.

— Коли б вы, пастор, не расшвыряли попусту все наши деньги…

— Молчать. Не твоего ума дело.

— Маленько и моего тоже. С позволения сказать, кишки у меня сводит не меньше вашего.

Шло время. Осенние дожди развешивали над Жандармским рынком свои завесы, и тогда наши герои промокали насквозь, а потом сохли под бледным осенним солнцем. Ночной стражник останавливался поболтать в промежутках между боем часов, сгорбленный, закутанный, опершись на свой протазан. Герман тянул попрошаечную песню, а Длинный Ганс каждый четверг взимал какую-никакую дань с рыночных торговок. Оба грызли сухие корки милосердия, медяки же откладывали впрок, копили на штофчик самогона. Герман большей частью пребывал в глубинах мрака, и Длинный Ганс подолгу растерянно ждал у запертых ворот его мира. Сколько же так будет продолжаться? И что с нами станется? Господи Иисусе, экое несчастье!