Пасторальная симфония - [10]

— Мне нужно тебя покинуть, — сказал он, — отец скоро вернется.

Я видел, как он поднес к губам ее руку, которую она не отняла; он вышел. Через несколько минут я бесшумно спустился по лестнице, открыл церковную дверь с таким расчетом, чтобы Гертруда могла услышать и подумать, что я только что возвратился.

— Ну, Гертруда, пора итти. А как твой орган? Хорошо?

— О, да; очень хорошо, сказала она мне самыми обыкновенным голосом, — сегодня я безусловно сделала некоторые успехи.

Глубокая грусть наполнила мое сердце; но ни я, ни она ни одним словом не обмолвились о только что описанной сцене.

Мне не терпелось остаться наедине с Жаком. Жена, Гертруда и дети имели обыкновение уходить вскоре после ужина и предоставляли нам обоим сидеть за занятиями до позднего часа. Я дожидался этой привычной минуты. Но, когда пришло время начать разговор, я почувствовал, что сердце мое переполнено тревожными чувствами, и я не сумел, вернее, не осмелился затронуть мучительную для меня тему. Первым нарушил молчание Жак, неожиданно заявив о своем желании провести все каникулы вместе с нами. Между тем несколько дней тому назад он сообщил о своем намерении сделать поездку в Высокие Альпы,[2] которую я и жена горячо одобрили; я знал, что его ждет Т., его товарищ, намеченный им себе в спутники; поэтому эта внезапная перемена показалась мне стоящей в связи с сценой, которую я недавно обнаружил. Меня сразу охватило глубокое негодование, но я испугался, что, если я дам волю своему чувству, мой сын наглухо замкнется в себя; я опасался также и того, что мне придется раскаиваться в допущенных резкостях, а поэтому, сделав над собою усилие, я самым естественным тоном спросил:

— А я думал, что Т. на тебя твердо рассчитывает.

— О, нет, — возразил он, — Т. на меня твердо не рассчитывал, и к тому же он нисколько не огорчится, если с ним поедет другой. Я отдохну здесь не хуже, чем в Альпах, и думаю, что употреблю свое время на что-нибудь более полезное, чем лазанье по горам.

— Одним словом, — заметил я, — ты нашел себе здесь занятие.

Он взглянул на меня, почуяв в моем голосе легкую иронию, но, не угадывая еще ее основания, непринужденным тоном сказал:

— Вы же знаете, что книгу я всегда предпочитал палке альпиниста.

— О, да, мой друг, — произнес я и тоже пристально посмотрел на него: — но не находишь ли ты, что уроки игры на фисгармонии занимают тебя еще больше, чем чтение?

Жак, верно, почувствовал, что краснеет, потому что поднес руку ко лбу, точно желая загородиться от света лампы. Но он быстро оправился и голосом, в котором мне приятно было бы слышать меньше уверенности, произнес:

— Не осуждайте меня чересчур строго, отец. У меня не было намеренья таиться от вас; вы на несколько минут предупредили признание, которое я собирался вам сделать.

Он говорил с расстановкой, точно читая по книге, и округлял фразы с таким спокойствием, что казалось, будто речь шла совсем не о нем. Проявленное им исключительное самообладание вывело меня из себя. Чувствуя, что я хочу говорить, он поднял руку, точно желая сказать: погодите, вы еще успеете высказаться, дайте мне сначала докончить; но я схватил его за плечо и, сильно встряхнув его:

— Если я увижу, что ты заронил тревогу в чистую душу Гертруды, — бурно вскричал я, — я не желаю тебя больше видеть! Мне не нужны твои признания! Злоупотребить увечьем, невинностью, чистотой — это такая гнусная подлость, на которую я никогда не считал тебя способным; и ты еще говоришь об этом с таким отвратительным хладнокровием!.. Слушай внимательно: я опекаю Гертруду и ни одного дня больше не потерплю, чтобы ты с нею разговаривал, прикасался к ней, ее видел!

— Отец, — продолжал он все тем же спокойным тоном, который выводил меня из терпения, — знайте, что я уважаю Гертруду ничуть не меньше, чем вы. Вы глубоко заблуждаетесь, усматривая хотя бы крупицу предосудительности, я не говорю уже в моем поведение, но даже в моих намерениях или в глубине моего сердца. Я люблю Гертруду и уважаю ее, — уверяю вас, ничуть не меньше, чем люблю. Мысль о том, чтобы смутить ее, злоупотребить ее невинностью и слепотой представляется мне такой же отвратительной, как и вам. — Он заявил мне, что хочет быть для нее опорой, другом и мужем, но что он не заходил нужным оповещать меня до того, как его решение жениться на девушке еще не было принято; что, наконец, сама Гертруда еще ничего не знает об этом решении, так как он желал предварительно переговорить со мной. — Вот признание, которое я собирался вам сделать, поверьте, мне больше нечего вам открывать.

Слова эти повергли меня в глубокое изумление. У меня стучало в висках. Я приготовился к упрекам и по мере того, как он отнимал у меня всякий повод к негодованию, чувствовал себя все более безоружным, так что к концу его речи я ничего не нашелся сказать.

— Идем спать, — заметил я под конец, после длительного молчания. Я поднялся и положил руку ему на плечо. — Завтра я скажу тебе, что я об этом думаю.

— Скажите мне, по крайней мере, что вы на меня больше не сердитесь.

— Мне потребуется ночь для размышления.

Когда я встретился с Жаком на следующий день, мне серьезно показалось, что я увидел его в первый раз. Я вдруг уяснил себе, что мой сын уже не мальчик, а молодой человек; пока я считал его мальчиком, его любовь, которую я случайно открыл, представлялась мне чем-то чудовищным. Я провел целую ночь, убеждая себя, что все это было, напротив, вполне естественно и нормально. Чем же объяснить, что недовольство мое сделалось от этого еще более острым? Все это объяснилось для меня значительно позже. А пока что мне предстояло переговорить с Жаком и объявить ему мое решение. Какой-то инстинкт, не менее непогрешимый, чем совесть, подсказывал мне, что необходимо во что бы то ни стало помешать этому браку.