Пастораль сорок третьего года - [68]

— А кто он по профессии?

— Он учитель, — неуверенно сказала Мария, — кажется, немецкого… Но я точно не знаю.

Преподаватель немецкого языка. Плохо, очень плохо. Невероятно, чтобы такой человек, да еще на нелегальном положении, изнасиловал бы дочь того, чьим гостеприимством он пользуется… Он встал.

— Я сообщу куда надо. Но ты об этом никому не говори, даже родителей не предупреждай. Я позабочусь о том, чтобы с ними не случилось ничего плохого. — Он ласково выпроводи ее из комнаты. Дойдя до выхода, она спросила:

— А когда они придут?

— Денька через два… может, раньше, а может, позже. Ну, дитя…

— А меня не возьмут? Правда?

— Да нет же, нет… Ну чего ты так волнуешься? Не людоеды же они…

— Вы что-нибудь получали от Кееса, менеер?

— От Кееса? От Кееса? — Пурстампер притворился, что старается мучительно припомнить, было ли письмо, почесал у себя за ухом, глянул на улицу, где проходивший мимо энседовец выбросил по вертикальной линии правую руку, в ответ на что Пурстампер поднял руку до уровня среднего ребра.

— Да не-е-т, не балует он нас письмами. Ему сейчас не до того, не до того. Ну, крошка…

Когда красная косынка исчезла за углом дома, он возвратился к себе и опять почесал у себя за ухом. Под ложечкой сосало, в животе урчало, все это обычные для него признаки того, что ему надо принять решение, требующее большого мужества. Но что для него выгодней? В истории с Кохэном выгода весьма сомнительная. Его осенила другая мысль. Если Кохэн обладает такой типичной еврейской наружностью, то и ребенок будет походить на еврея или еврейку, а разве немецкие врачи не определяют с точностью до одного процента, насколько кровь ребенка смешанного происхождения испорчена примесью еврейской крови? Таким образом, у Кееса еще есть шансы, хотя бы через семь или восемь месяцев… Было еще и другое обстоятельство, которое его смущало, Если мофы с ним не посчитаются и Бовенкампа не пощадят, то фермер так на него взъестся, что, когда его впоследствии освободят, навредит ему и Кеесу, чем только сможет… Но все это еще ничто по сравнению с той настоящей, огромной опасностью, мысль о которой закопошилась в глубине его сознания с той самой минуты, когда эта паскуда заговорила о нелегальных. Он бы, например, охотно выдал оккупантам Мертенса, который в карточном бюро угрожал ему револьвером, а через какой-нибудь час имел наглость заявиться к нему в аптеку, но Мертенс — член подпольной группы Сопротивления; Пурстампер отлично знал, что его попытку предупредить по телефону немецкую полицию о налете на карточное бюро подпольщики вменяют ему в тяжкое преступление; полученное им по почте анонимное, можно сказать угрожающее, письмо не оставляло в этом никакого сомнения. Если Мертенса схватят по его доносу, то пуля в лоб или нож в сердце Пурстамперу обеспечены. Гестапо его не подведет, но проклятая девка — разве можно верить этой роже, глаза у нее так и бегают, как у шлюхи, вообще-то лакомый кусочек, и досадно, что за все эти недели он ею так и не воспользовался, но он бы все равно не смог ее удержать, эту девку, а уж если б она заметила, что с Кеесом дело не выгорит, тогда и подавно. Нет, нельзя ему впутываться в такую историю. Правда, отказываясь от доноса, он в известном смысле становился саботажником, но насколько велик риск, что гестапо об этом пронюхает?.. Не лучше ли, как подобает настоящему национал-социалисту, одним ударом разрубить узел и принять непреклонное решение? Не надо зря трепаться, выскакивать по пустякам вперед, а потом пятиться назад, и уж если говорить «не буду я этого делать», то свое слово держать… Еще до завтрака Пурстампер решил никак не использовать сообщение Марии. Придумает для нее какую-нибудь отговорку вроде того, что, дескать, слишком уважает ее отца, чтобы на него доносить, или что-нибудь в таком духе.

ДВА АМСТЕРДАМЦА

Сцена, которую Мария Бовенкамп наблюдала из окна своей комнатки, заключалась не только в примирении Яна ин'т Фездта с Грикспоором, но и в том, что Ян объявил остальным нелегальным о своем твердом решении, взволновавшем их всех. То, что Ян ин'т Фелдт согласился сложить оружие не от чистого сердца, было видно по его косому взгляду и вялому рукопожатию, и Грикспоор это сразу почувствовал; впрочем, товарищи вспомнили, что точно так же вел он себя и в тот воскресный вечер, когда пообещал оставить Кееса Пурстампера в покое; не мог он, значит, по-другому. Но на сей раз он против обыкновения разоткровенничался и стал горько жаловаться на свою жизнь в Хундерике; видеть ежедневно Марию, с которой он гулял несколько месяцев, сидеть с ней за одним столом — это было слишком; а когда он за нее заступился и дал оплеуху своему же товарищу она даже и глазом не повела, словно то был не он, а пустое место! С него хватит. Он возвращается в Амстердам, и как можно скорее, на следующий день! Сколько времени не был он в кино! Уж лучше он сам явится в AD, пусть делают с ним все, что хотят, хуже, чем в Хундерике, нигде не будет.

— Вот уж не стал бы! — воскликнул Грикспоор, а двое других мрачно покачали головой. То, что Ян ин'т Фелдт хотел назад, в Амстердам, и что решение его, видимо, было бесповоротным, они еще могли понять, но в большом городе всегда имеется много шансов проскользнуть сквозь ячейки немецкой сети, надо только соблюдать осторожность, с какой же стати лезть на рожон? Наконец, можно и в другом месте уйти в подполье, но от этого Ян ин'т Фелдт наотрез отказался, никакого подполья, хватит с него этой чертовой кабалы!