Пастораль с лебедем - [214]

Патику не надивится: «Какая муха его укусила? Ходит, точно аршин проглотил. Не выспался или не с той ноги встал?»

Вернулся Владимир Георгиевич, сунул конверт обратно, на самое дно ящика, а толстый журнал положил перед собой, как уголовный кодекс. Сел за стол, потер лицо ладонями, не то сон разгоняя, не то остатки хмеля, и молчком уставился на деда Скридона: «С чем пожаловал, старик?» Патику усмехнулся с ехидцей:

— Старый новый год встречали, Владимир Георгиевич, да? Плохо выспался, по глазам вижу. Говорят, на винпункте большой шум подняли. А я-то думаю, что это секретарь туда зачастил? Интересно, заведующий сам ушел или сняли?

Старый лис Скридонаш ждал в ответ: «Незнайку из себя строишь, дед? Зачем мне по винпунктам пороги обивать, если с тебя бочка вина причитается. С пустыми руками заявился, и не совестно? Да тебе шампанское ставить положено, как жениху, сию же минуту. Мы меж собой толкуем: старый пенек Патику зимой зацвел! Ты что, китайская роза или комнатный лимончик? Поздравления, и все такое прочее, сейчас свидетельство выправим… Нет, не обижайся, а пока ведро вина не поставишь, строчки не напишу!»

— Ну? Слушаю, ты по какому делу? — спросил Владимир Георгиевич и, опершись о стол, с шумом отодвинулся.

Стул заскрипел, закряхтел, а секретарь стал внимательно разглядывать носки модных тупорылых ботинок, подбитых мехом. Зевнул даже, скривился:

— Что новенького? Медку на складе не найдется, килограмма два-три?

Будто Патику зашел к нему, как в собственный погреб, лясы точить, и секретарь не чает поскорей избавиться — ступай-ка, братец, подобру-поздорову, без тебя дел по горло.

Мош Скридон стал сух и официален:

— Я по поводу метрики… для ребенка… Знаете, — он заговорил обиженным фальцетом, но обида вмиг растаяла: — Рарица мне мальчишку родила! Ха-ха, Володя… Думал, она шутит, говорю: «С чего тебя так разнесло, женушка? Много каши ела?» А Рарица все круглеет и такое нарастила пузо… Хм, вижу, в самом деле, того, и причем сын. Николаем хотим назвать.

Он чуть не хихикнул от умиления, но в горле застрял комочек, как вчера, у Рарицыной постели.

Секретарь, сморщившись, отрешенно вперил взгляд в окно — только что он так же безучастно взирал на свои ботинки.

«Нагоняй от председателя схлопотал, точно! Вон кислый какой. Да мне-то что, пускай выписывает…»

— Вот справку принес из больницы, Владимир Георгиевич. Все по форме? А то доктор сказал, без справки метрику не дают.

— Послушай, дед… — выдавил из себя секретарь, глядя через окно на белый свежевыпавший снег. — Вот… не знаю, как начать. С одной стороны, я должен по закону… но не хочу тебя обидеть, потому что уважаю и все такое прочее… И вижу здесь в высшей степени что-то не то! Скажи прямо, ты будешь расписываться с этой твоей женщиной или нет?

Откинулся на спинку, стул жалобно скрипнул.

Скридона передернуло: «Вот те на… Выходит, Рарица мне не жена и не мать моего сына?! Эх, парень, да эта женщина, как ты ее назвал… Она тебе на колени стелила чистое полотенце, расшитое цветами, и давала в руки блестящую ложку — железную, не деревянную, чтобы было, как у городских! — и наливала полную тарелку супа. А когда ты с похмелья маялся, угощала изваром: «Попробуйте, Владимир Георгиевич, пройдет… А борщ, не знаю, удался ли — не пересолила, нет? Когда уж вы за ум возьметесь да женитесь?» И ты отвечал: «Леля Рарица, на моей свадьбе только вам доверю куховарить!» Н-да, теперь, значит, раз мы не в законе — сожитель я ей, Рарице…»

— Это вы загс имеете в виду? — спросил подавленно Скридон. — Ах да, ясно… Будем, конечно, почему не будем, раз надо, хоть сейчас роспись… Только не знаю, если взял с собой… хочу спросить, сколько надо платить?

— Не в том дело, старик.

«Как ему объяснить? С чего начать… ведь нет у него сына! И не потому, что не выправил законные бумаги на брак с Рарицей Катанэ. Был бы я врачом, так бы сказал: «Баде, примите наши соболезнования, но ваш сын… не удалось спасти вашего сына во время родов. Крепитесь, не смогли сохранить жизнь младенцу. Увы, медицина бывает бессильна. Хрупка жизнь человеческая, как колечко дыма, хочешь прикрыть его ладонью, оберечь, а тронешь — меж пальцами прозрачный воздух».

— Да не тяни, Владимир Георгиевич, — не выдержал Патику. — Сколько положено, столько и заплачу.

«Рано или поздно все равно узнает, — соображал секретарь. — И хорошо, что не молод, старики легче прощают. В конце концов, действую по закону, мать сама просила, никто за язык не тянул. Что я с ним миндальничать буду?»

— Послушай, баде Скридон, а если я скажу, что твой сын, который родился вчера ночью… — секретарь помялся и ляпнул: — что он умер, а? — Уточнил: — Сегодня, то есть, умер.

Кирпидин втянул голову в плечи, точно оглушили по темечку или мелькнуло перед носом лезвие топора, как когда-то, давным-давно, блеснул топор над Филимоном, соседом и посаженым отцом, которому Скридонаш выдирал гнилой зуб.

Секретарь понял, что сболтнул лишнего.

— Напугал тебя, да? Ну прости, баде, переборщил, я же добра вам желаю. И если магарыч поставишь, больше скажу: никто не умер, не переживай, но имеется некая загвоздка, и все такое прочее… Скажи прямо, будешь настаивать, чтобы ребенка на тебя записали, на твою фамилию? Даже если он не совсем твой, ну, то есть не ты отец, хочу сказать… Если этого зайчонка твоя жена где-нибудь в леске заимела, малюсенького такого…