Пасифик - [32]

В салоне было тепло, даже жарко. Хаген расстегнул куртку. Он апатично рассматривал всё, что попадалось на пути — складские здания, кирпичные сараи трансформаторной подстанции с уходящими вбок и вдаль широкоплечими опорами линии электропередач, прямостенные ангары и жилые корпуса, инопланетные треноги осветительных вышек. Только один раз он оживился — когда справа появилось необычное сооружение, похожее на замок в миниатюре — собрание кирпичных башенок, увенчанных зубчатым парапетом. Но Франц промолчал, а он не спросил и — когда строение скрылось позади, в белесом тумане — устало сомкнул веки.

Спустя полчаса Франц сообщил: «Подъезжаем». На горизонте уже маячили знакомые очертания стреловидных комплексов «Кроненверк» и вышка радиовещания. По заметённым улицам медленно перемещались шипящие снегоуборочные машины с поднятыми щётками.

— Куда вас подбросить? В центр?

— Шротплац, если не затруднит. Высадите у типографии.

Франц закрутил баранку, выворачивая на объездную. Его чёткий профиль напоминал изображения, выбитые на старых монетах. На новых лидер был изображен в анфас.

— Вы давно знакомы с Кальтом?

— Достаточно давно. Около двух циклов. Он сам меня формировал.

В зеркале заднего вида отражались его глаза, напряженно следящие за движением. Даже странно — мужественное, отлично вылепленное лицо — хоть сейчас на плакат — и мохнатые, длинные, девичьи ресницы. Хаген даже припомнил подходящий плакат — «За чистоту помыслов». Он висел в столовой и служил предметом всеобщего осторожного веселья. Кто-то из младших операторов однажды предположил, что чистота рук подразумевается по умолчанию. После этого плакат перевесили в комнату отдыха, а болтливого оператора куда-то перевели. Техник, изображенный на плакате, мог быть братом-близнецом Франца — тот же ясный, без единой морщинки лоб с зачесанной назад вдохновенной прядью белокурых волос, выраженные скулы, небольшой рот, тот же выдающийся вперёд, с ямочкой, подбородок — признак настойчивой целеустремлённости. Во всех отношениях благонадёжное лицо. Гордость нации. Ресницы вот только подгуляли.

— Я приеду завтра, — сказал Франц. — Не опаздывайте.

— Куда мы отправимся?

— В «Моргенштерн». Я останусь и буду приглядывать за вами.

— Вы тоже оловянный солдатик? — спросил Хаген с любопытством. Франц искоса посмотрел на него:

— Мы все — солдатики. И вы станете. Но прежде он даст выбрать. Все выбирают одно.

— Что именно?

— Узнаете, — сказал Франц. — Не частите. Куда торопиться? Что будет, то и будет.

— Но почему оловянные?

— Шутка. Просто шутка. Не берите в голову.

— У меня нет чувства юмора, — откликнулся Хаген.

Немного помолчал и опять задал вопрос:

— А что за тема с часами? Тоже шутка?

— Ну почему? — возразил Франц, не отрываясь от дороги. — Они же не ходят, верно? В прошлом году была мысль основать лабораторию времени. «Айсцайт»[1]. Вот это шутка. В смысле, название. Её сразу прикрыли. Финансовый отдел.

— И что?

— Ничего. Пользуемся электронными.

— Бред какой-то, — пробормотал Хаген. — Так, значит, мы будем заниматься временем?

— Как же это возможно — заниматься временем? — Франц щёлкнул пальцами. — Время — пшик. Ничто. Будем заниматься тем, чем скажет Кальт. Например, через два дня вы выйдете на Территорию. А я буду следовать за вами, и если вы попытаетесь юлить или сделаете глупость…

— Выстрелите в затылок?

— Перебью позвоночник. Стреляю я отменно. Первый приз на межгородских соревнованиях.

В его голосе чувствовалась симпатия, искреннее дружелюбие. И он совершенно не шутил.

— А, — сказал Хаген. — Вот и конкретика.

— Конкретика — номер позвонка. Есть несколько вариантов. Назвать?

— Не стоит.

Франц усмехнулся, протянул руку для прощания:

— Тогда до скорого.

В отделе Байдена рукопожатия не прижились. Хаген скованно кивнул, коснулся кожаной перчатки и вылез из машины, вдыхая полной грудью всё ещё свежий морозный воздух.

***

В комнате ничего не изменилось, но появился затхлый запашок. Такой рано или поздно обязательно заводится в старых, непроветриваемых помещениях. Хаген сбросил куртку — на пол, поспешно разулся. Поколебавшись, сорвал с себя чужую рубашку, комком бросил в угол.

Дома. Один. Наконец-то.

И всё, как прежде.

К чемоданчику на столе он приблизился мелкими шажками, затаив дыхание, с чувством благоговейного восторга и невероятного обессиливающего страха. Руки тряслись всё сильнее. Ему пришлось прерваться, перевести дух, обхватив себя за плечи. «Это нелепо», — произнёс он вслух, но слова пропали, растворились в спёртой атмосфере комнаты. И всё же это было его место, его берлога, его явка. «Я дурак, — бормотал он, по очереди вставляя штекеры в тускло отсвечивающие гнёзда. — Дурак, дурак, но, господи, пусть она заработает! Пожалуйста, пусть! Ради бога! Ради всего святого!»

Губы выталкивали невнятицу, пока он колдовал над чемоданчиком, подкручивая там, подвинчивая здесь. «Парю над рацией с воздушной грацией». Из груди вырвался истеричный смешок. «Сейчас я получу разрыв сердца», — подумал он в приступе трезвомыслия. Он уже видел, как это будет — распахнутая настежь дверь, бесцеремонные люди из службы безопасности и вызванный наспех начальник. Замершая в стыдливом молчании комната. Распахнутый зев чемоданчика. И он сам — скорчившееся на полу тело, безнадёжно мёртвое, стылая коряга, окостеневшая от отчаяния.