Пасхальный парад - [17]

Он уселся к ней вплотную и, держа ее за руку в перерыве между первой и второй кружками, рассказал, что он решил обратиться к психоаналитику. Телефон он взял кое у кого «на факультете», уже договорился о первом визите и настроен посещать врача два-три раза в неделю, не важно. На это уйдут все его сбережения и часть зарплаты — возможно, ему даже придется одолжить деньги, — но иного пути нет.

— Это… это очень смелый шаг, Эндрю. Он стиснул ее ладонь.

— Не смелый шаг, но акт отчаяния. Наверно, надо было сделать это давно. А теперь, Эмили, самое трудное: мне кажется, пока я прохожу терапию, нам лучше не видеться. Как минимум год. После этого я тебя найду, но к тому времени у тебя наверняка появится кто-то другой. Мне остается только надеяться на то, что ты будешь свободна. Видишь ли, Эмили, я хочу на тебе жениться, и если…

— Ты хочешь на мне жениться? Но ведь ты даже не…

— Не надо. — Он закрыл глаза со страдальческой гримасой. — Я знаю, чего я не сделал.

— Я не это собиралась сказать. Ты даже не сделал мне предложение.

— Ты самая милая, добрая, цветущая девушка из всех, кого я знал. — Он обнял ее за плечи. — Не сделал, и это естественно в таких обстоятельствах. Но через год, как только я стану… сама знаешь… я вернусь и сделаю тебе такое предложение, о каком ты даже не мечтала. Ты меня понимаешь, Эмили?

— Да хотя… в общем, да, понимаю.

— Вот и чудесно. А теперь пойдем отсюда, пока я не расчувствовался.

Денек был хороший. Молодые парочки высыпали на бульвар, чтобы насладиться обманчивой весной. Он быстро повел ее к цветочному магазину на углу.

— Сейчас я посажу тебя в такси и отправлю домой, — сказал он, — но сначала я куплю тебе цветы.

— Но это глупо. Я не хочу.

— Хочешь. Жди здесь. — Он вышел из магазина с десятком желтых роз и всучил ей букет. — Вот. Поставь их в воду, чтобы помнить обо мне, по крайней мере пока они не завянут. Эмили, ты будешь по мне скучать?

— Конечно.

— Считай, что я отправился на фронт, как лучшие из тех, кого ты знала. Ну, всё. Без долгих прощаний.

Он поцеловал ее в щеку, вышел на улицу совсем не вяжущейся с его обликом походочкой атлета, поймал такси и открыл перед ней дверь. В его слегка рассеянных глазах сквозила улыбка.

Когда машина, в которой тут же распространился тяжелый запах роз, тронулась с места, она обернулась в надежде, что ей машут вслед, но увидела только удаляющуюся спину.

Если не считать желания заплакать, Эмили, пожалуй, не смогла бы сказать, что же она сейчас испытывает. И только поразмышляв над этим всю дорогу, уже поднимаясь к себе по лестнице, вдруг поняла, что испытывает чувство огромного облегчения.

Вскоре после окончания войны в Европе в книжный магазин зашел молодой моряк торгового судна и заговорил с ней так, точно знал ее всю жизнь. У него были черные сломанные ногти, но при этом без всякой рисовки он шпарил наизусть Мильтона, Драйдена и Поупа; на корабле, по его словам, оставалось много свободного времени на чтение. Это был блондин с красивой шевелюрой, которую она для себя определила как «нордическую», в черном, не по сезону теплом свитере. Пока он говорил, переминаясь с ноги на ногу, с прижатой к бедру стопкой книг, она испытывала сильнейшее желание положить ему руки на плечи. Она боялась, что он уйдет, не назначив ей свидания, и к этому уже шло. Попрощавшись, он уже сделал шаг к выходу, но затем повернулся и спросил, когда она заканчивает работу.

Ларс Эриксон — так его звали — остановился в затрапезной гостинице в районе Адская Кухня, и вскоре ей предстояло узнать все про это заведение — от запахов мочи и дезинфицирующих средств в вестибюле и медлительного лифта до вытертого зеленого ковра в номере. Его судно серьезно ремонтировалось в бруклинском доке, а это означало, что он пробудет в Нью-Йорке все лето.

Он был весь твердый и гладкий, как слоновая кость, и восхитительно сложен. Лежа в постели, она любила смотреть, как он голый расхаживает по комнате. Он напоминал ей микеланджеловского Давида. Его шея и плечи играли мышцами — как будто перекатывались маленькие узелки, но стоило ей слегка прищуриться, как эта картина пропадала.

— Так ты не получил никакого образования?

— Почему? Я же тебе объяснял: восемь классов.

— И ты знаешь четыре языка?

— Не преувеличивай. Я говорю свободно по-французски и по-испански, а вот итальянский у меня на самом примитивном уровне.

— Ты бесподобен, иди ко мне…

Она представляла, что из него мог бы получиться писатель или художник. Ей грезилось, как он трудится в продуваемом ветром коттедже на берегу моря, что твой Юджин О'Нил, а она в это время, по колено в воде, собирает мидий и устриц на ужин, а над головой с криками носятся чайки. Но его вполне устраивала моряцкая жизнь. Она давала ему свободу, столь дорогую его сердцу.

— Не понимаю. Свобода делать что?

— Почему обязательно «делать»? Свобода быть.

— А-а. Понятно…

Она много чего поняла в это роскошное, вдохновенное лето с Ларсом Эриксоном. Например, что в колледже она — если не все — попусту тратит время. И трагедия Эндрю Кроуфорда, вполне возможно, тоже с этим связана: он отдал академической карьере свою жизнь — именно что жизнь, а не только мозги, — и она высосала из него мужскую силу.