«Пасхальные колокола» и другие рассказы - [25]
– Сделайте одолжение, не дразните меня, Никифор Иваныч.
Звонок. Вошел еще кавалер.
– Здравствуйте, Вера Павловна! Здравствуйте, Пелагея Калиновна! Христос воскрес!
– Ни за что на свете! Мы только три дня христосуемся! – взвизгнули девицы.
– А по закону всю Святую неделю следует.
– И так уж все губы обтрепали.
– Я легонечко, воздушным манером. Даже можете меня не чмокать. Я сам чмокать буду.
– Нет уж, отчаливайте!
– А я прямо из балаганов летел сюда на извозчике, как зефир на крыльях ночи, и мечтал об упоении чувств на душистых женских устах. И вдруг поворот от ваших ворот! Зачем же я после этого балаганное удовольствие бросил? Два балагана еще у меня не осмотренными остались.
– Мы и сами во всю Пасху никакого балаганного удовольствия не видали. Присаживайтесь к нам и утешайтесь разговорами с нами.
– Ваши улыбки так и манят меня на слияние уст, – говорит кавалер, садясь.
– Пожалуйста, только не очень близко, а то вы, пожалуй, и силком с нами похристосуетесь.
– Поцелуйным вором отродясь не был. У всех лавочных соседей на нашей галерее можете даже спросить. На повальном обыске дадут похвальный отзыв.
– А зачем же вы свое лицо к моему лицу приближаете?
– Румянец ваших ланит хочу рассмотреть!
– Ах! Ну, уж это свинство!
– Христос воскрес! Извольте и яичко получить. Но теперь позвольте дохристосоваться до конца. Уж что замахнулся, что ударил. Два раза за вами, потому надо до трех раз.
– Ах, какой вы несносный! Ну, да уж христосуйтесь, что с вами делать! – сказала девица.
И началось чмоканье. Кавалер обошел всех девиц.
– И ведь заставят-таки насильно целоваться! – говорили девицы с притворным неудовольствием.
Николай Лейкин. Первый день Пасхи
ервый день Пасхи. Утро. У подъезда стоит щегольская двухместная карета. Кровные рысаки нетерпеливо ударяют подковами о камни. На козлах сидит жирный кучер с расчесанной бородой, на колесе примостился дворник и христосуется с ним. К подъезду подходит тщедушный чиновник в поношенном пальто и в зело помятой от времени треуголке.
– Здравствуй, Микитушка, здравствуй! – ласково кивает он кучеру. – Христос воскрес! И похристосовался бы с тобой, да высоко сидишь… Ну, ничего… Считай, на парочку пивца за мной. Не уезжал еще сам-то?
– Проклажается… – отвечает кучер.
Чиновник входит в подъезд. Швейцар отворяет дверь.
– Христос воскрес!
– Воистину…
До крови выбритое лицо чиновника прикладывается к жирным щекам швейцара. Шелестит рублевая бумажка.
– Извини, голубчик, что уж без красненького яичка… В мундир-то положить некуда… Того и гляди раздавишь. Где у вас расписываются-то? Не внизу разве?..
– Наверх пожалуйте! Илья камардин нынче у себя принимает. На наши доходы, изволите видеть, позарился и захотел сам рубли обирать, а от генерала со своей стороны потачка… – отвечает швейцар.
– Эх, Терентий Кузьмич! Не осуждай и не осужден будеши! Ведь и Илье Васильичу тоже питаться надо, а потому все мы люди и человеки… – говорит чиновник, снимает пальто и со вздохом лезет в тощий кошелек за вторым рублем для камердинера. – Вот у меня дома ребятишки: один говорит, папенька дай, другой говорит, папенька дай… Кому сапожонки, кому рубашонку… Ох, трудно жить на свете!..
– Это вы действительно. А фулярчик-то мне к празднику обещали?
– Повремени, голубчик… Вдруг нельзя… Все справлю, все отдам… Нынче тоже туда, сюда… и не видишь…
Чиновник начинает причесываться перед зеркалом. Плюет на пальцы и примазывает виски.
– Ну что, встали сами-то? – спрашивает он.
– Теперь прочухался, а то до одиннадцатого часа сегодня против обыкновения дрых… От французинки евойной и то уж присылали…
– Ах, Терентий Кузьмич, как это вы о такой особе и так выражаетесь. Дрыхнет! Ах, Боже мой!
– Это он для вас особа, а для нас никакой разности не составляет. Отошел от места – к другому пристал. С нашим видом и теперича при нашем росте мы завсегда нарасхват. Таких швейцаров ценят. Это вот вы, так действительно… Ну, он вам и страшен! Особа! Эта особа-то вот где у нас сидит!
– Не кощунствуй, Кузьмич, не кощунствуй!
– Пожалуйте наверх!
Чиновник взбирается по лестнице, но вдруг в это время раздается звонок.
Двери квартиры распахиваются, и на пороге показывается «сам», в сопровождении камердинера, который несет какой-то сверток. Голова особы трясется, губы как бы пережевывают жвачку, ноги шагают как поленья, без сгибов. Другой лакей опережает особу и бежит вниз к карете. Швейцар выпрямляется. Чиновник как бы замер и прижался к стене. Особа наводит на него лорнет.
– Ах, это ты, Ларионов? – говорит она.
– Никак нет-с, ваше превосходительство, – Гвоздев! – поправляет чиновник. – Честь имею поздравить ваше превосходительство с великим праздником… Желаю вам в здравии и благоденствии навеки нерушимо священствовать… Виноват, ваше… Здравствовать и все эдакое…
– Так, так… А ну, Христос воскрес!
– Воистину, ваше…
Чиновник стискивает губы, затаивает дыхание и прикладывается к черствым щекам особы, но вдруг на третьем разе, потеряв равновесие, летит с лестницы затылком.
Наверху сдержанный старческий смех.
– Экой ты какой! Ну, что, не ушибся? Петров? Так, кажется?
