Пасхальная тайна. Богословие трех дней - [6]
3. Свидетельство традиции
Наверное, нет другого богословского положения, в котором Восток был бы столь един с Западом: боговоплощение произошло для искупления человечества на кресте. Восток (а сейчас мы пока говорим только о нем) не только всегда глубоко благоговел перед крестом,[24] но и излагал свою теорию о том, что воспринятие индивидуума из всей массы человечества (которое рассматривается как своего рода universale concretum[25]) оказывает влияние на всю эту массу и освящает ее, но только в контексте полноты домостроительства божественного дела спасения; «воспринять человека» означает принять его конкретную участь, включающую в себя страдание, смерть и ад, в солидарности со всеми людьми.
Послушаем самих отцов.
Тертуллиан: «Chnstus mоri missus nasci quoque necessario habuit ut топ posset»[26][27] Афанасий: «Бессмертный Логос принял смертную плоть, чтобы принести ее в жертву за всех как свою собственную».[28] «Тело воспринял бесстрастный Логос… чтобы воспринять все наше бытие и принести его в жертву… чтобы весь человек получил спасение».[29] Григорий Нисский: «Если мы зададимся вопросом о тайне, то скорее скажем, что не Его смерть была следствием Его рождения, но рождение было воспринято для того, чтобы Он смог умереть».[30] Продолжая традицию Иринея, Ипполит подчеркивает, что Христос должен был воспринять ту же самую материю, из которой мы состоим, иначе Он не мог бы требовать от нас того, чего Он сам не совершил. «Чтобы быть равным нам, Он взял на себя тягостный труд: возжелал терпеть голод, жаждать, спать, не противиться страданиям, повиноваться смерти, видимым образом воскреснуть. Сверх того, Он принес в жертву свое собственное человеческое естество как приношение начатков».[31] Для Григория Богослова воплощение — это принятие на себя проклятья человечества, и, лишь восприняв все пораженные смертью части человека — тело, душу, дух, Он смог, как закваска в тесте, освятить всех.[32] Златоуст говорит о том же.[33] Согласно Кириллу Александрийскому, Христос становится «проклятьем» за нас, принимая тело для спасения людей.[34] В момент творения Бог предвидел спасение через Христа.[35] От греков эта мысль переходит в латинское богословие. Лев Великий: «In nostra descendit, ut non solum substantiam, sed etiam conditionem naturae peccatricis assumeret»[36].[37]«Nec aliafuit Dei Filio causa nascendi quam ut cruci possit affegi»[38].[39] Иларий: «Во (всем) остальном проявляется предписание отеческой воли: девство, рождение, тело. И затем: крест, смерть, преисподняя — наше спасение».[40]Такие же мысли мы встречаем у Амвросия.[41] Для Максима Исповедника последовательность воплощения, креста и воскресения означает посвящение верующего и богословски мыслящего человека во все более и более глубокое основание мира: «Тайна воплощения Слова содержит в себе обобщенное изъяснение всех загадок и прообразов Писания, а также смысл всего чувственного и духовного творения. Знающий же тайну креста и положения во гроб знает истинные основы (logoi) всех упомянутых выше вещей; тот же, кто наконец проникает в скрытую силу воскресения, узнает конечную цель, ради которой Бог изначально сотворил все».[42] Николай Кавасила дает сотериологическое обоснование такого понимания: «Поскольку люди трояким образом отличны от Бога: из‑за своей природы, из‑за своих грехов и из‑за своей смерти, то Спаситель сделал так, что они беспрепятственно и непосредственно могут встретиться с Ним, упразднив одно за другим все препятствия: первое — через восприятие человеческой природы, второе — через смерть на кресте, и, наконец, последнюю преграду — через воскресение, полностью изгнав тиранию смерти из нашей природы».[43]
Эти цитаты показывают, во–первых, что боговоплощение в конечном счете устремлено ко кресту; они опровергают широко распространенный в богословской литературе миф о том, что в греческом богословии, в отличие от латинского, «искупление» принципиальным образом происходит в акте воплощения, который по отношению ко кресту представляет собой своего рода эпифеномен; тем самым они опровергают и современный миф (желающий опереться на вышеназванный миф), согласно которому христианство — это прежде всего «инкарнационизм», укорененность в (мирском) мире, а не отмирание этого мира.[44]
Во–вторых, эти цитаты показывают (причем очень глубоко), что если мы говорим о «боговоплощении», то мы говорим и о «кресте». Это происходит по двум причинам: первая — Сын Божий принимает человеческую природу в ее падшем состоянии, то есть с живущим в ней червем смертности, разрушения, отчуждения, смерти, пришедшей в мир через грех. Так, Августин пишет: «ех quo esse incipit in hoc corpore, in morte est. An potius et in vita et in morte simul est»[45][46] Поэтому Бернард дерзает сказать: «Fortasse crux ipsa nos sumus, cut Chnstus memoratur infixus… «Infixus sum in limopmfundi» (Hc 68:3): quoniam de limo plasmati sumus. Sed tunc quidem limus paradisi fuimus, nunc vero limus profundi: грязь и прах бездны»[47][48]. Вторая причина заключается не в состоянии воспринятого человека, но в состоянии воспринимающего Логоса:
