Парящие над океаном - [25]

— Как тебя послушаешь, — молвило тут Колыхание, — так ты ни в чем не виноват. Но Я все равно разберусь. Спрошу-ка жену твою Марию…

Мария, конечно, по Его знаку, тут как тут. Он ее и спросил про свинину в перцах. А Марии пальца в рот не клади, она язык свой на Привозе оттачивала.

— Что у тебя, Господи, других дел, что ли, нет, что ты в мои кастрюли заглядываешь? Ну не было курятины в этот день на Привозе, не было! Так что же мне мужа на день его рождения без любимого кушанья оставлять!

Вижу: Колыхания уже не видно, одни завертки. И вроде тяжелый вздох. И Моня вдруг возник перед Вздохом.

— Знал же ты, исполняющий Мои заповеди, — снова раздался голос Господа, — знал, к кому шел, к какому чревоугоднику, знал и, что жена его, хоть и ворчит целыми днями, души в нем не чает! Почему не спросил о свинине?

— Господи! — ответил Моня. — До того ли мне было в тот день! Все мысли мои были заняты больной женой!..

— И тут увидел я, — повернулся ко мне дядя Миша, — что и Колыхание, и Завихрение будто бы стали рассеиваться, удаляться, исчезать. Но все-таки показалось мне, что Видимость эта махнула на нас троих — а мы стояли и ждали решения — рукой. Но может, последнее мне и пригрезилось.

Так что… — дядя Миша недоговорил, и я подумал, что едва ли дано и нам, людям, все договаривать до конца. Что-то ведь навсегда останется загадкой.

АПОКАЛИПСИС ОТ ДЯДИ МИШИ

— Думаете, почему мы все здесь, в парке Кольберта? — как всегда, издалека начал дядя Миша.

— Ну, дома никого, кроме жены, нет. Дети работают… С женой уже наговорились… А здесь вы все сверстники, годки…

— А если дети дома?

— У них — свое, у вас — свое…

— Знаете, в чем наша беда? Нас всех уже вычеркнули из ведомостей!

— Какие ведомости вы имеете в виду? — решил уточнить я. — Пенсион вы получаете ежемесячно, медикейд у вас есть — вы списках на бесплатное лечение. Так что…

— Есть и другие ведомости.

С этого "другого" и начинался всегда для меня дядя Миша. Я насторожился.

— Есть и другие ведомости, — повторил он. — Их ведет наша обида.

Вот оно!

— Слушаю, дядя Миша.

— Ну так вот: я имею слово — мне его некому высказать. Жена отмахнется; сын тоже: не до тебя, мол, па, потом. А "потом" никогда уже не наступит. Невестка разговаривает по телефону. О внуке нечего говорить — я для него все равно что старый коломенский патефон. У него в ушах плеер!.. Так в ведомости на слово — чтобы я тоже что-то сказал — меня уже вычеркнули. Слово можно сказать еще здесь, но и то смотря в какую компанию попадешь.

— Есть и еще ведомости?

— Конечно. Кого уже интересует, что я чувствую? Все думают: старый пень — и он туда же! Сиди, дед, на лавочке и вспоминай, как в какой-то юбилейный год тебя наградили Почетной грамотой с портретом Сталина. Мол, ничего другого у тебя уже не может быть!

Дядя Миша уже загнул два пальца, теперь он с трудом, со скрипом нагибал третий, негнущийся.

— Что я не могу никому уже жаловаться, это понятно. Кто будет слушать мои жалобы?! Здесь для этого существуют хоуматтенданты. Вроде как раз для стариковского нытья. Но что я буду делать, если ко мне пришлют здоровенную, как бывает, негритянку? Я уже видел такую картинку: по тротуару катит коляску с нашим немощным старичком черная деваха баскетбольного роста. И старичок ее учит ради дальнейшего общения русскому языку: "По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…". А теперь, приказывает, повтори!..

За соседним столом кто-то ахнул костяшкой домино, обозначая конец партии.

— Высадили, — обернулся к столу мой собеседник. — Может, пойдем сыграем?

— Дядя Миша, мне кажется, вы хотели что-то еще рассказать.

— Вы меня еще слушаете? Ну-ну, не обижайтесь, я вижу, что вы таки слушаете. Тогда я вам расскажу про один мой страх — у вас есть время?

Я кивнул; дядя Миша откашлялся.

— Сын показывал мне Нью Йорк — я его просил об этом целый год. Сначала был трейн, потом Манхэттен, небоскребы — вызов Богу, как Вавилонская башня, и такие большие магазинные витрины, что в магазин лучше не соваться. Толчея. Я смотрел… Я смотрел, но мне хотелось зажмуриться… Что вам сказать — не это было главное!

— А что, дядя Миша?

— Люди. Китайцы, негры, индусы, пакистанцы, евреи, арабы, мексиканцы… Люди! Они — отовсюду, все в своем национальном. Чтоб, не дай Бог, ни с кем не спутали. Чалма, кипа, узкие глаза, шаровары, борода до пояса, белая рубашка ниже колен, черное одеяние, чадра до глаз, крепыши ростом с меня, в широченных штанах, ходят парами, черный парень ростом с колокольню, в чудной вязаной шапке, какой-то рыжий, весь в веснушках, в шортах и панамке, смуглая девушка в платке, повязанном по-рязански…

Сказать вам правду? — я испугался!

— Чего именно?

— Не забывайте — я и так напуганный переездом старик. Мы снова ехали в трейне, домой, и я вдруг подумал: что такое? Все рвутся сюда; здесь, под небоскребами, собираются все народы; нет ни одного людского племени, от которого сюда не приехал бы человек! Только ли ради куска хлеба?

Или что-то случилось?

Что случилось, что здесь собралось "каждой твари по паре"?

Может, всем привиделся один и тот же сон?

Какой?!

Потоп? Потоп?!

О Потопе я подумал в первую очередь — как, наверное, многие — из-за этого кошмарного наводнения в центральной Европе и во всем уже мире. Целые города под водой!