Паруса смерти - [37]

— А куда ты направишься, если удастся освободиться? — спросила Соня.

— Я бы хотел вернуться назад, на родину,— ответил Менг после недолгого молчания.— Я узе очень устал от цузих земель и цузих людей. Если выйти сейцас, то мозно будет достичь моих родных мест весной, когда расцветают вишни. День, когда на вишневых деревьях распускаются цветы, мой народ считает праздничным днем…

Движимая неожиданным порывом, девушка извлекла из пояса один из замшевых мешочков, которые она забрала из тайника Старой Гиены. Нащупав в темноте руку Менга, она вложила этот мешочек ему в ладонь.

— Возьми. Это поможет тебе добраться до родных мест. Путь предстоит неблизкий.

— Спасибо,— прошелестел в ответ тихий голос кусанца.— Путь действительно оцень неблизкий.

— Менг,— спросила Соня,— скажи, пожалуйста, почему ты не уснул? Я ведь высыпала тебе в похлебку это снадобье, лотос…

Лекарь тихонько засмеялся.

— О, я заметил, как ты похитила часть порошка. Снацала я подумал было, цто ты имеешь пристрастие к лотосу, ведь этот порок довольно распространен в здешних местах. Но, приглядевшись внимательно, понял, цто это не так. У тех, кто регулярно принимает лотос, расширены зрачки, а пальцы слегка дрожат. У тебя не было этих признаков. Тогда я предположил, цто порошок предназначен для меня. А почувствовав его вкус в пище, я убедился в том, цто мое предположение верно. Никогда не пытайся опоить или отравить опытного лекаря. Мы знаем вкус многих, оцень многих лекарств и ядов.

— Но ты ведь съел похлебку,— растерянно сказала Соня.— Всю, до последней ложки. Я сама видела.

— Цто из того? — безмятежно ответил Менг.— Заподозрив, цто ты попытаешься усыпить меня с помощью лотоса, я принял небольшое количество коры фенха, а поток узе сел за стол и принялся узинать. Понимаесь, порошок коры этого дерева, фенха, способен нейтрализовать действие лотоса.

Внезапно ночную тишину разорвал пронзительный переливчатый свист. А мгновение спустя раздался рев множества голосов: свирепый и ликующий. По мостику над головами Сони и Менга дробно застучали сотни ног.

Началось! Больше сотни рабов разом вырвались на свободу. Растерянные, сонные солдаты пытались отбиваться, но против такого напора они оказались бессильны. Да и цепи в могучих руках гребцов были страшным оружием: они разбивали черепа, вышибали плечи из суставов, ломали ребра и руки… Привычные к сабельным схваткам, бараханцы пытались парировать эти удары, но цепи просто-напросто обвивались вокруг клинков, вырывая оружие из рук. А от следующего удара защититься было уже нечем… И еще одно пугало бараханцев чуть ли не до икоты: восставшие рабы были совершенно нечувствительны к боли. Охваченные так долго копившейся яростью, они продолжали сражаться даже после тяжелого, иногда смертельного ранения. Главным для них было уничтожить врага, а не выжить.

Предводителем восставших рабов оказался Ремидио. Это получилось само собой. Ремидио вовсе не стремился вести кого-либо в бой. Его единственным желанием было расправиться с тем, кого он ненавидел: Рафа. А так как Раф возглавил оборону бараханцев, то и Ремидио оказался в самом центре схватки. В левой руке недавнего раба была зажата цепь, а в правой тяжелый прямой меч, который он отнял у одного из врагов в самом начале сражения. Ремидио рвался вперед, удары его сокрушали пиратов, а движения были так стремительны, что он оставался неуязвимым даже в беспорядочной толчее палубного боя. Прорывая ряды противника, Ремидио стремился к Рафу, а в брешь, пробитую им, тут же врывались остальные гребцы. Вскоре два давних недруга встретились лицом к лицу.

— А-а, это опять ты, щенок! — заорал Раф, удерживая зингарца на расстоянии широкими взмахами секиры, которой он орудовал с удивительной быстротой.

— Опять! — выдохнул Ремидио, нанося стремительный удар цепью.

Раф едва успел отклонить секиру, иначе она была бы опутана и вырвана у него из рук. Раф быстро понял, что Ремидио — уже не тот наивный и растерянный юноша, с которым ему довелось встретиться в прошлый раз. Сейчас это был уже настоящий боец, к тому же пылавший холодной, рассудочной ненавистью. А ведь это состояние является самым опасным для противника. Оно придает бойцу дополнительные силы, отвагу, в то же время не ослепляя его разум, как это делает простая злоба. Скорость реакции и быстрота движений у обоих противников были примерно равны, но руки Ремидио, развитые долгими днями изнурительной гребли, сделались сильны, точно выкованные из железа, и Раф, парируя его удары, вскоре почувствовал, что пальцы, локти и даже плечи его начинает пронзать острая боль, что его движения становятся менее точны, а пот, обильно выступивший на лбу, начинает заливать глаза. Ремидио же бил, бил и бил с размеренностью тарана, сокрушавшего крепостные ворота. Казалось, что усталость не властна над ним. Удары следовали слева, справа, сверху, снизу, не оставляя бараханцу времени на ответный выпад. Меч высекал искры, снова и снова ударяясь о секиру Рафа. Наконец бараханец все же сумел улучить момент для решающего удара. Как и в прошлом бою, он замахнулся секирой сверху, намереваясь раскроить противнику голову надвое. Но Ремидио, быстро присев, взмахнул левой рукой, и цепь с ужасающей силой хлестнула бараханца по ребрам. В этот бой Рафу пришлось вступить без кирасы: чтобы надеть ее, попросту не было времени. Послышался хруст ломающихся костей, и Рафа отшвырнуло в сторону. Бараханец рухнул на четвереньки, попытался было подняться, но тут у него изо рта хлынула кровь, руки подломились, и помощник пиратского капитана повалился под ноги сражавшихся. Издав торжествующий вопль, Ремидио бросился в самую гущу схватки и принялся наносить удары.