Паруса смерти - [34]

По вечерам Енси принимал настойку желтого лотоса, которая заглушала боль в плече и помогала заснуть. Соне нечего было опасаться, что он проснется в самый неподходящий момент. Оставался Менг, который тоже ночевал в этой каюте, прямо в кресле. Похоже, сон у кусанца был довольно чуткий: пару раз Соня видела, как он встает среди ночи и поит Старую Гиену какой-то микстурой. Необходимо было каким-то образом избавиться от него. Ничего, кроме все того же лотоса, Соне на ум не приходило. Но как заставить Менга принять его? Подмешать в пищу?

Над морем стояла ночь. Луна, идущая на убыль, то скрывалась в облаках, то снова освещала бесконечные ряды волн и одинокий корабль, распустивший над ними свой парус. Избавленные попутным ветром от тяжелой повинности, гребцы отдыхали. Изредка слышалось позвякивание цепей, когда кто-то менял позу, иногда кто-нибудь всхрапывал или протяжно стонал во сне. Видно, даже в сновидения проникали надсмотрщики с тяжелыми кожаными бичами… Однако спали далеко не все рабы. Торопливый осторожный шепот слышался между рядами гребцов, несся с борта на борт галеры, примолкал, если рядом проходил охранник, а затем раздавался снова. Жизнь, которую ведут галерные рабы, действительно способна сломать человека, но далеко не всякого. Чтобы выжить, пленник, посаженный за весла, должен либо потерять гордость, либо спрятать ее в самые дальние тайники своей души. А также совершенно необходимо, чтобы чувства его притупились и огрубели, иначе разум не выдержит этой страшной жизни, и человек сойдет с ума. Если сумасшествие окажется буйным, то несчастного убьют, а тело его выкинут за борт, на корм акулам. Ну а тихие сумасшедшие… Что же, здесь, за веслами, было немало и таких. Слабые духом люди, попав на галеру, вскоре превращались в животных: некоторые из них теряли способность даже разговаривать и понимать чужую речь. Их слух воспринимал лишь удары барабана, отбивавшего ритм для гребцов. Кажется, некоторые из них слепли: ведь для того, чтобы грести, зрение не так уж и необходимо. Такие рабы не доставляли своим хозяевам почти никаких хлопот. Но были и другие, сумевшие сохранить свою человеческую сущность. Правда, они безропотно работали и сносили удары надсмотрщиков. А меж тем в душах этих людей таились воля к свободе и свирепая ненависть к тем, кто усадил их на эти проклятые скамьи. Но если рядом оказывался кто-нибудь из команды, лица этих людей сразу делались тупо-покорными и по-скотски безразличными: они ждали подходящего случая! И вот наконец это долгожданное время наступило.

Шальная девка-ванирка, которая попала в плен во время последнего абордажного боя, сумела каким-то образом стащить у капитана ключи от кандалов. Девка оказалась действительно ловкая: выкрав эти ключи, она незаметно передала их красавчику Ремидио. Даже человека она сумела выбрать правильно: этот Ремидио, пленный кордавец, был, конечно, горд до глупости (а здесь, на галере, век у таких оказывался очень недолог). Однако этот же Ремидио страстно желал освободиться и люто ненавидел бараханцев, а потому был включен в «цепочку» верных людей, охватывавшую все скамьи по обоим бортам галеры. Четырех гребцов задушили их же соседи: этих людей подозревали в наушничестве, а рисковать никто не хотел. Уже глубокой ночью, когда темнота сделалась особенно густой, а надсмотрщики стали клевать носом, ключи пошли по рядам. Три негромких щелчка — и обитатели одной скамьи освобождены от кандалов, а ключи незаметно передаются дальше. Однако те, кого кандалы уже не удерживают, остаются сидеть так же неподвижно, как и раньше. Еще вечером по «цепочке» прошло предупреждение: если кто-нибудь попытается вскочить раньше времени, он должен быть убит на месте своими соседями. Надежда на победу над бараханцами оставалась лишь в том случае, если рабы атакуют разом. Люди оставались неподвижными, как колоды, ну а внутри… О, их сердца бешено колотились, а в душе пылало пламя ненависти и надежды.

Осторожный шепот снова и снова прошелестел по палубе, напоминая тихий плеск волн за бортом: «Ждите сигнала, ждите, ждите сигнала…» «Ждите свиста, свиста…» «Тихо, тихо, тихо. Ждите…» «После сигнала — все разом…» «Бейте цепями, цепями, бейте цепями…» «Ждите…»

Соня тоже ждала. Она находилась в капитанской каюте, сидела в кресле, сильно наклонившись вперед, уперев подбородок в сжатые кулаки, а локти в колени. В соседнем кресле расположился Менг. Его поза, как всегда, была расслабленной и непринужденной. Темные глаза кусанца таинственно поблескивали в свете масляных ламп.

— Твоя одезда,— сказал Менг,— тебе лучсе сменить ее.

— Да,— согласилась девушка.

— Лучсе мужской костюм. Это будет удобнее. А есе, в нем теплее и безопаснее.

Кивнув, девушка отправилась в гардеробную. Перебрав несколько одеяний: мужских и женских, предназначенных для балов, для путешествий, для боя (да что там, для всех случаев жизни!), она остановила свой выбор на одежде, ранее принадлежавшей, по-видимому, капитану или помощнику капитана какой-нибудь богатой торговой караки: высокие сапоги с широкими голенищами, суконные брюки и блуза, поверх которой надевалась непромокаемая кожаная куртка и, наконец, кожаная шляпа с широкими обвислыми полями, способными защитить плечи и затылок от дождя и брызг. Переодеваясь, она раздумывала над тем, каким удивительным образом человек, которого она считала врагом, превратился в друга. Вечером, незадолго до заката, Соня вызвалась измельчить в ступке зерна лотоса, предназначенные для капитана. Енси это весьма понравилось. Ему было приятно принять лекарство из рук своей обворожительной невольницы. Зная об уме и проницательности капитана Енси, Соня вовсе не надеялась обмануть его, убедив в искренности своих чувств. Но, похоже, Старая Гиена был согласен и на такую имитацию. Да и что еще ему оставалось? Смешно, но Соня вдруг почувствовала себя так, будто подает милостыню нищему. Впрочем, нищий вовсе не был нищим, ну а «милостыня» тем более была не тем, чем казалась. Если все, что задумала Соня, удастся, то это будет означать конец карьеры капитана Енси, хитрого, удачливого, вероломного и жестокого…