Парус плаваний и воспоминаний - [17]

И вот снова взвилась ракета. Кто-то из нас начал отсчитывать секунды, казалось, мы ждем чересчур долго. Но вот опять глухо, чудовищно рыгнул аммонал. Ильф вскинул и нацелил свою «лейку»:

— Что-нибудь да получится.

Башня не покачнулась.

— Ничего не получится, — трезво заметил Саша Казачин-ский.

— Не вышло, — сказал еще кто-то.

Но в следующее же мгновение стало ясно: барабан храма шевельнулся. Неторопливо, важно громадная башня начала садиться и вваливаться во внутрь самое себя. Она исчезала, как исчезает жидкость, кружащаяся по воронке.

— Почему же не снимаешь? — спросила Мария Николаевна.

Но Ильф побледнел и молча опустил аппарат.

Аммонал действовал безотказно. Его сила обняла, сжала кости и сухожилия всего здания, сломала и разорвала их в могучих бурных своих объятиях…

Долго молчали.

— Фантастично! — недоуменно проговорил Ильф и сердито почти выкрикнул: — Как ни в чем не бывало! Смотрят ясными глазами, как ни в чем не бывало!..

Мы переглянулись, полагая, что этот упрек относится к нам.

— Печальная реальность, — сказал Саша Казачннский.

То, что сейчас произошло у пас перед глазами, не было неожиданностью — долго подготавливалось, — и тем не менее, зрелище потрясло всех…

(Была ли необходимость сносить такие памятники, как храм Христа Спасителя или невосстановимое сокровище старой Москвы и всей страны — петровскую Сухареву башню? Сейчас, наверное, мы этого не сделали бы, но слишком дорого заплатили за жестокий урок.

Признаюсь, я и сам хотел оправдания, трудно было иначе, допускал, что необходимо расчищать место на старом дворе. Теперь мы знаем, что нельзя нарушать памятники народной жизни. А в то время не у каждого боль при виде напрасного разрушения была сильнее желания оправдать его.)

— Скажите, найдется ли еще стакан чая? Что это было — фантазия или печальная реальность?.. Недоброе утро.

(В устах Ильфа эти слова приобретали особенное значение. Но сначала еще несколько пояснений.

Упоминаемая в дневнике Генриетта — Генриетта Адлер — моя жена и подруга Марии Николаевны Тарасенко. Это к ней относится загадочное на первый взгляд восклицание Ильфа в его «Записных книжках»: «Гой ты, моя Генриетточка!» Ильф дружил с нею и ее семьей. Мне кажется интересным вспомнить отдельные места из писем Ильфа к Генриетте Адлер — очень давних, очень «ранних» — начало двадцатых годов, — и я, пожалуй, сделаю это позже, сейчас вернусь к тексту.)

Недоброе утро… В самом деле, ведь это была недобрая печальная реальность — какая уж тут фантазия! А в устах Ильфа слова эти приобретали особенное значение.

Взорван храм Христа Спасителя на Волхонке. Сносят и нас…

Третье столетие насчитывает старый толстостенный дом на углу Чудовки и Крымской площади. Говорят, дом был дворцом вельможи Дурново. Позже дом перестроен: этажи нелепо сдвинуты, квартиры вперлись одна в другую, нелепые лестницы, нелепые печные устройства. Таким он и стоит, один из сотен памятников старой Москвы, в огне костров, в стуке и лязге строительной блокады. Молот ухает. Стены содрогаются. Доски, балки, щебень. У ворот что-то чадит, напоминающее паровоз Стефенсона, а по ночам ярко озарен вход в траншею — подкоп под старую и все-таки милую Москву.

День за днем дело «осаждающих» становится делом «осажденных». И так всюду: на Днепре, залившем прибрежные деревни, возникает Днепровский комбинат, не сегодня-завтра откроется Беломорский канал.

«Днепрострой стал возможен лишь после того, как поместья отдельных хозяев получили единого хозяина». Это уже трюизм. О чем тема? Одна из бесконечных разнообразностей темы о старом и о новом: как жили и как живем, как живем и как думаем жить.

«Здесь строят метрострой», — написал на воротах мелом наш дворник, его теперь величают смотрителем.

Трасса. Радиус. Открытый способ. Слова, значение которых еще вчера не всем было понятно, сейчас слышатся в нелепых комнатках старого дома чаще, чем, например, «сарай», «корыто».

Что спросит девочка Валя, прибежав из школы? Книжки на стол — и к Анечке или к брату Димке:

— Ну, сколько сегодня?

— Сто.

— Сто? Вчера было сто двадцать три.

— Сто двадцать три было к шести часам, а сейчас еще нет шести, так будет сто пятьдесят.

— Ого! Кубов?

— Кубов.

Свой дневник они пишут сообща, все трое:

«Уже совсем разрыли. Угол, где кровать бабушки, выпал, как зуб. Бабушка сердится, говорит: «Ужасно», а мама — «ужасно, как интересно. Переходи, говорит бабушке, к нам на чердак, а мы — к тебе». Не хочет. «Здесь, говорит, родилась, здесь и помру». Смешно…

Их девушки работают в штанах. Катят тачку с булыжником. Поля говорит: «Девушки, остановка у института Красной профессуры», а они не слушают — рассказывают, какое у кого платье. Ну, а бабушка свое: «Ты бы, говорит мне, и сама бы штаны надела».

Папа подробно объяснил: по Чудовке будут рыть открытым способом, это значит — вроде ущелья, а потом засыпят. А наш дом треснет. Жильцы канителят: «Что же это мы на субботник ходим. Сами сук пилим». Димка опять лазил под фундамент, туда машина, похожая на лошадь, пускает тепло.

Было смешное. Берта Абрамовна завелась с Ириной Сергеевной, кричит: «Про способы рассуждаете, а социалистическое имущество в свой сарай тащите. Думаете, жильцы не видели, сколько дров натаскали». А муж Ирины Сергеевны успокаивает: «Вот видишь, открытым способом не годится». Все рассмеялись…»