Партизанские встречи - [56]

Несколько минут ехали молча. Потом Пидгайный спросил:

— Отдых будет?

— Через полчаса.

Пидгайный откашлялся и нерешительно продолжал:

— А не разрешили бы мне находиться при ней?

Катруся, видимо, не выходила у него из головы.

— Думаешь, ты лекарство можешь заменить?

— Нет, конечно. Запала она мне в душу. Сам, своими руками хочу выходить.

Я посмотрел на комиссара.

— Думаю, можно, — ответил он.

— Передай Ткачу, чтобы зачислил тебя санитаром.

Пидгайный взволнованно поблагодарил. Голос его дрожал.

— А… Орлёнка тоже разрешите…

— Разрешим… — не дал я договорить Пидгайному. — Выхаживай своими руками.

У партизан установился неписаный закон — навещать повозки санчасти во что бы то ни стало. Правда, и до того около нашего «госпиталя» на привалах было людно, но к раненым обычно приходили только близкие друзья, бойцы и командиры их отрядов, а теперь, как только выдавался привал, в санчасть тянулись представители от всех подразделений. Они несли раненым еду, лакомство и подарки для Катруси. Я не мешал бойцам навещать Катрусю. Я и сам стал более частым гостем в госпитале не только во время стоянок, но и в пути. У каждого ведь из нас где-то семья, отец, мать, братья, сестры, жена, дети. Особенно дети. О них теперь говорили и те, кто их ещё и не имел. Катруся стала дочерью всех нас, сосредоточением любви трех тысяч сердец, грубых, суровых, измученных тяжкой войной в тылу врага. Даже после самых жестоких схваток с врагом, после изнуряющих диверсий в городах или на дорогах встреча с Катрусей освещала и ободряла людей, как вода в знойные дни лета Мы становились как-то лучше, чище, сильнее, храбрее. Все наши боевые операции и диверсии — мелкие и крупные — мы стали называть именем Катруси.

Сознание вернулось к девочке скоро. Катруся быстро поправлялась, быстро привыкала и к новой большой семье. Когда кто-либо к ней подходил и подавал подарки — лесной ли цветок, бабочку или затейливые бусы из бледнорозовых ягод шиповника, что ей больше всего нравилось, она протягивала сухую, бледную руку, улыбалась и слабым голосом говорила: «Дякую».[6] Из-под одеяла, жмурясь и мурлыча, выглядывала черная белогрудая кошка Катруся с ней не расставалась.

Прошло дней двадцать, а может быть, и больше. Девочка стала заметно меняться. Бледное до этого личико розовело, по утрам Катруся сама уже расчесывала свои пушистые льняные волосы и заботливо укладывала их в две тонкие косички, стала громко и заразительно смеяться над всем, что ей казалось смешным, грозно, как младшей сестренке, читала нравоучения кошке. Но когда с Катрусей кто-либо заговаривал о случившемся в Дубровке, она мрачнела, пухлые губки её начинали трястись, из больших голубых глаз катились слезы.

— Перестаньте, — сердито говорил Пидгайный, — перестаньте терзать дитёнка расспросами.

И перестали. Никто девочке не напоминал больше о её прошлом.

Пидгайный своими руками выхаживал Катрусю. Он не доверял её даже санитаркам и консультировался только у врача.

— Я сам санитар, — говорил он, — я был им еще в ту войну и знаю, что такое рана, — три раза калечен.

Привязалась к Пидгайному и Катруся. Она ласково называла его дедусей. С этого времени Пидгайный стал «Дедусей» для всех.

Орлёнка Дедуся давно расседлал и впряг в повозку с ящиком. Повозка его напоминала цыганскую кибитку. Катруся и её кошка чувствовали себя в кибитке как дома.

Так бы, вероятно, и кочевала с нами Катруся до конца войны.

* * *

В больших Городницких лесах мы жили долго. Кажется, месяца на три нас задержали здесь обстановка и задание. Катруся совсем поправилась. Она давно уже забыла о ране в плечо и в госпитале теперь помогала врачу ухаживать за ранеными. Ей сшили белый халат, подарили косынку с красным крестом и стали называть «старшей сестрой». Врач гордо говорил, прижимая к себе Катрусю:

— Наша старшая помогает мне лучше всех. Никто лучше, чем она, не умеет перевязывать раны, никто мне не успокоит раненых так, как может успокоить она.

Правда, Катруся всякий раз перевязывала раны только своей кошке, внушая ей, что та страшно покалечена. Кошка сперва не хотела соглашаться с бездоказательными доводами, ворчала, мурлыкала, вырывалась, оставляя на руках «старшей» следы протеста, но Катруся настаивала на своём, и кошка смирилась. Она зажмуривала глаза, покорно протягивала лапу, а потом с перевязанной ногой забавно прыгала по полянке.

Пидгайный радовался больше всех. Он громко смеялся, разглаживал усы и кричал:

— Орлёнок! Иди, я тебе сахару дам. Хотя бы на Катрусю взглянул, бездельник.

Орлёнок не обращал внимания на упреки. Он фыркал где-то в кустах и спокойно жевал траву.

— Ну, что фырчишь, старый дурень, — говорил Пидгайный, глядя на кусты. — Она лучшим помощником врачу стала. Вот как. А ты — лошадь и всё.

Катруся действительно стала лучшим помощником врачу. Как только появлялась она в санчасти, там все стоны прекращались. Она ходила от повозки к повозке, спрашивала о здоровье каждого. Раненые отвечали, улыбаясь: «В порядке, сестричка, в порядке. Почаще навещай».

Однажды в бою под Новоград-Волынском наш отряд захватил много пленных и доставил их в лагерь. Мы с Рудем и с переводчиком допрашивали пленных в лесу на поляне. Тут был сколочен импровизированный стол, вокруг него скамейки.