Партизанские встречи - [26]

— Моряк Черноморского флота, — с гордостью отрекомендовал его Коля Фролов, командир диверсионной группы, — действовал как опытный партизан. Прошу принять в отряд.

Просьбу Фролова поддержал и его боец, партизан Науменко.

— Гарный хлопец, тильки мовчун. Загубив — мовчить и найшов — мовчить, а з такых добри хлопци бувають. Вин вже и сам партизанив, з яким-то дидом вдвох под укос поезда пускалы, — сказал Пауменко.

— А что ты так усиленно его рекомендуешь? — спросил я. — Боишься, что в отряд не приму?

— Боятысь нема чого, а все ж таки треба шось сказаты: дуже гарный хлопец.

— Ручаешься?

— Головой, товарищ командир.

Новичок стоял передо мной в положении «смирно» и лишь временами одергивал длинными большими руками китель. Правильнее было бы сказать — «бывший китель», до того он был изодран. Под кителем виднелась изношенная тельняшка. Черные латаные и перелатанные брюки побурели, залоснились, обтрепались и открывали ноги моряка чуть ли не до колен.

— Моряк, значит? — спросил я.

— Да.

— Как же на суше очутился?

— Сам не знаю, — ответил он и, немного помолчав, добавил: — За борт угодил… Хожу теперь по суше… А душа воды просит.

Как бы в подтверждение своих слов он поднял ведро с водой и, припав к нему, несколько секунд жадно пил, не отрываясь.

Рудь внимательно посмотрел на Моряка:

— Матрос всюду должен чувствовать себя как дома.

Подрывники пошли готовиться к походу. С ними ушел и Моряк. Минут через двадцать, однако, он вернулся.

— Забыл что-нибудь? — спросил я.

— Не успел… Товарища комиссара видеть можно?

— Вот он перед тобой! — показал я на Рудя, занятого беседой с секретарями партийных организаций и политруками.

— Разрешите к вам по партийному вопросу, — обратился Моряк и подал комиссару маленькую красную книжку.

Это был партийный билет, покоробившийся, с бурыми пятнами. Мы с Герасимом Яковлевичем переглянулись: много таких, пропитанных потом и кровью, пробитых и прострелянных красных книжек хранилось в папках соединения.

— Твой? — спросил Рудь, осторожно листая слипшиеся листки.

Я посмотрел в партбилет. Открытыми, живыми глазами, яркими даже на этой выцветшей, вымытой временем фотографии, прямо мне в лицо из-под густых бровей глянул усатый человек.

Комиссар прочел вслух:

— «Васильев Сергей Петрович. Год рождения — 1894. Время вступления в партию — 1914 год».

Рудь вопросительно взглянул на Моряка.

— Это товарищ мой, в плену вместе были…

— Где же твой товарищ теперь?

— Погиб… Убили его, когда мы бежали… — Голос Пятра прервался, он глотнул воздух, но тотчас пересилил себя. — А партийный билет наказал передать партии… Я дал клятву…

И он замолчал.

В лагере продолжались сборы. К нам подошли Фролов и Науменко, подобранные, побритые, с вычищенными автоматами, как говорится, в полной боевой готовности. Дежурный доложил о том, что соединение готово в путь. Мимо нас проходили подразделения — конные, пешие, двигалась артиллерия, повозки. Мы решили вернуться к прерванному разговору, а Моряку приказали оставаться в распоряжении Фролова.

Науменко, веселым взглядом провожая нового товарища, сказал:

— От це вже мовчун, так мовчун. А таки, знаете, щось е в нього на души…

— Ну, брат, ты знай шагай, — быстро перебил его Фролов. — Не с твоими сапожищами в души лезть.

Моряк действительно оказался неразговорчивым и необщительным. Двигался он как будто механически, низко опустив голову. А когда мы выходили из леса, не последуй команда «правее», он с ходу наткнулся бы на дерево.

— Го, дывиться, — показал Науменко на Моряка, — ледве дуба не сковырнув… А очи, подывиться, яки в нього очи! — продолжал он, обращаясь к Рудю. — Дики якись. Або затуманены… Цикаво б знаты…

— Чего там «цикаво», — снова перебил Науменко Фролов, на этот раз уже сердито. — Просто устал человек.

Науменко хоть и отличился в последних боях и в диверсиях на дорогах, всё-таки считался у нас «молодым» партизаном. Он ещё недостаточно усвоил неписанное правило партизан- «Всё, что нужно, принятый в отряд докладывает о себе командиру, комиссару и партийной организации. Всё, что хочет, рассказывает о себе товарищам». Приставать с надоедливыми расспросами к кому попало у нас не полагалось.

Опыт партизанского командира, вышедшего ещё из Брянских лесов, где я обучался искусству народной войны, говорил мне, что именно здесь, в лесах, на привалах, после ратных дел, у костров во время задушевных бесед, человек открывается полностью. Годами живешь с человеком бок о бок в городе, в обычной мирной или тыловой обстановке и не узнаешь его так, как узнаешь за несколько дней здесь, в тылу врага, в условиях тяжелой партизанской жизни.

Но… на новом месте наш новичок продолжал оставаться таким же угрюмым, каким был в первые дни нашей встречи. У него была какая-то заторможенность движений и речи. В лагере он всё делал вяло, говорил тихо, приглушенным голосом, с паузами, как будто с трудом находил нужные слова, и всё, казалось, к чему-то прислушивался.

По вечерам Моряк долго засиживался у костра и что-то мастерил.

Однажды к нам в шалаш зашел Науменко и таинственным шепотом сообщил:

— Якусь дуду зробыв з вербы. Мабуть, грать шось хоче…

И скрылся в темноте.