Партизанская музыка - [29]

Вечером, когда взвод вернулся с лесозавода, Федор Николаевич долго сидел на нарах, задумчиво слушал мои упражнения на баяне, вдруг подошел и вполголоса попросил:

— Ты не мог бы разучить одну песню для меня?

— Какую? — польщенный просьбой, спросил я.

— «В чистом поле, поле под ракитой…»

— Я не знаю такой песни… Напойте мелодию, я попробую.

— Ну какой из меня певец?! — смутился Шкипин. — Ты Надю попроси, она знает… Хорошая песня! У нас ее в селе все любили.

— А вы напойте, мне только бы мотив ухватить…

Шкипин откашлялся и запел:

В чистом поле, поле под ракитой,

Где клубится по ночам туман,

Там лежит в сырой земле зарытый,

Там схоронен красный партизан…

Голос у него оказался уверенным и приятным, за ним хорошо было следовать, он нисколько не детонировал, если я ошибался, а песня была столь напевной и несложной, что на правильную мелодию я вышел после двух куплетов.

Шкипин сиял. Он еще крепче сдавил мне плечо:

— Слушай, сходим как-нибудь в Семеновское с гармонью! Сватья в нашем районном хоре запевалой была. Она так тебе споет, так споет… И угостит нас домашним чаем.

Я на радостях согласно кивал, хотя в ту минуту думал не о сватье, не об угощении, а о том, как приятно удивлю Надю, если она действительно знает эту песню.

И вот такой момент наступил. Надя рядом с Кочерыгиным сидела напротив меня, я уже держал пальцы на клавишах, трогал их, легонько подергивая мехи, и убеждался, что кнопки те самые, с которых и надо начинать, а сам робел все больше и больше. Мне уже хотелось не просто сыграть на баяне, а и запеть — легко, красиво, свободно, как беспрерывно пою я в душе, пою и сам радуюсь, что есть на свете и эта возможность — петь про себя так же красиво, как Лемешев в «Музыкальной истории», Бернес в «Истребителях» или Крючков в «Трактористах». И жила во мне наивная вера, что рано или поздно это должно произойти, что я наконец решусь, запою не только для себя, а и для других, и песня моя произведет такое же впечатление, как пение знаменитых артистов…

Баян нетерпеливо похрюкивал в моих руках, а я все не мог решиться, хотя уже чувствовал, что не удержусь, обязательно запою, и теперь больше всего мешало мне то, что я помнил слова лишь первого куплета.

— Федор Николаевич, где ты? Спел бы свою! — позвал я, оглянувшись на сидевшего в углу Шкипина.

— Пойте, пойте… Надя знает!

На Надю я не смотрел, всем своим видом показывая, что если и намерен играть на баяне и петь, то уж, конечно, не для нее и не потому, что она здесь, а оттого, что меня просят, да и настроение у меня сегодня под стать этой грустной песне.

Я склонился ухом к баяну, как бы заново услышал ворчливые и печальные басовые вздохи под пальцами, сам вроде бы уверовал в свою немудреную придумку и запел.

Запел сразу же, без всякого проигрыша на баяне, как полагалось бы, чтобы настроить себя и подготовить других; и хотя пел я негромко, медленно и протяжно, однако баяна почти не слышал, правая рука куда-то потерялась, только басы с опозданием поддерживали меня, и заботился я лишь о том, чтоб не сбиться, правильно дотянуть голосом до конца куплета. Осилил, дотянул, не сбился. И даже правая рука не подкачала — она тоже, оказывается, вела мелодию; уж не знаю, насколько благозвучную, но в паузах я улавливал какие-то остатки баянных звуков, и они были верными, так как не сбивали меня с голоса, даже наоборот — придавали уверенность и свободу.

Не успел я выдержать нужную в конце куплета паузу, как голос Нади словно бы независимо от меня затянул следующий:

Я сама героя провожала

В дальний путь на славные дела,

Боевую саблю подавала,

Вороного под уздцы вела…

За спиной уже слышал я тихий и мягкий баритон Шкипина, потом оказалось, что эту песню, которую я почему-то воспринял как карельскую, знают и вологжане, что в хоре, даже таком неумелом и случайном, она звучит проникновенно и волнующе. Когда мы с воодушевлением пропели и снова повторили последние строки, вперед выскочил невесть когда появившийся Ваня Комиссаров из разведвзвода, секунду-другую постоял в растерянности и, размахивая в такт рукой, во весь голос вдруг затянул:

Лиза, Лиза, Лизавета,

Я люблю тебя за это,

И за это, и за то…

Я был оскорблен — как можно грустную душевную песню завершить такой глупой припевкой.

Тогда я еще не знал, что по партизанской традиции это было выражением высшего одобрения и восторга и каждую песню обязательно здесь заканчивают таким образом. Была в этом своя логика: дурашливые «Пташечки» и «Лизаветы» снимали напряжение, не давали поющим слишком глубоко уходить в собственные переживания, возвращали к общему настроению.

В тот вечер моего скромного и не очень-то освоенного репертуара, как оказалось, вполне хватило, чтоб разыгралось настоящее веселье. Постепенно собрались люди из других взводов, пришли девушки из санчасти — Аня Балдина, Клава Матросова, Аня Леонтьева, стало тесно и шумно; уже пели, не обращая внимания на баян, и я чаще для настроения, чем для пользы самой песни, подыгрывал басами и радовался, когда успевал что-то подхватить в лад и правой рукой; в такой атмосфере «Коробейники» легко сошли за фокстрот, несколько пар зашаркали валенками по намытому мною утром полу, и остальным пришлось тесниться чуть ли не на верхний ярус нар.