Партизанская музыка - [28]

— Перезимуем и так, — лениво отозвался Чуркин, накрылся полушубком и затих.

Я подождал и, думая, что он заснул, взялся за баян, играл медленно и вползвука, опасаясь помешать ему. Повторил то, что считал освоенным, а потом начал потихоньку подбирать танго «Дождь идет», которое с патефонной пластинки разучил на гармони еще в восьмом классе.

— У тебя чё — слух худой или пальцы корявые? — неожиданно раздался чуркинский голос, и я увидел, что он, сидя наверху, ухмыляется в мою сторону. — Гармонь-то, сразу видать, не по тебе.

— Это не гармонь, а баян.

— Чей?

— Общий, отрядный.

— Ну вы и даете, — покачал головой Чуркин. — Тут у вас, как в пионерском лагере. Одеяла, подушки и баян. Давно пиликаешь?

— Третий раз в руки взял.

— Ну-у, тогда терпимо! А я думал, тебе медведь оплеуху врезал… Тогда играй! Сам-то я хорошую музыку слушать люблю. Пожрать у тебя не найдется? Чую, тут где-то и сухари, и сало. Может, потому и не заснуть.

— «Энзе» на сутки осталось. Вчера на озеро ходили.

— Давай скорей! Не бойся, всё отдам, мне должны за двое суток сухим пайком вернуть. Разве ж я виноват, что такая дорога вышла.

Так появился в нашем отряде шелтозерский парень Вася Чуркин, которого, как потом выяснилось, бывалые партизаны знали — кто по прошлогодним совместным с отрядом «Мстители» операциям, кто по бригадному походу на Поросозеро. Ближе других его знала Надя Лазарева, вместе с которой в начале похода они были назначены в группу по выноске раненых.

Однако появление Чуркина скорее удивило Надю, чем обрадовало. Придя вечером во взвод и увидев Васю, она растерянно остановилась, потом, словно пересиливая себя, привычно улыбнулась:

— Смотри-ка, вот так гость! Как поживаешь, герой?

Чуркин тоже улыбнулся, но и его улыбка была похожа на вымученную, беспокойную гримасу:

— А чё?! Нормально…

— Ну-ну… Жалобы есть?

— У него ноги болят. Поморозил, наверно, — сказал я, с любопытством и даже непонятной ревностью наблюдая за ними. — В ботинках по такому морозу неделю топал.

— Покажи, — потребовала Надя.

— Чё там… — запротестовал Чуркин. — Чепуха какая… Все нормально…

— Покажи, говорю!

Она осмотрела ноги, пощупала покрасневшие опухшие подушечки пальцев, нашла, что это обычные потертости от тесной обуви, и спросила:

— Почему ты в ботинках? Разве тебе в Сегеже валенок не выдали? Или потерял в дороге?

— Украли, — простодушно улыбнулся Вася.

— Ну-ну… Все понятно. Я так и подумала. Наверно, сняли у тебя с ног, когда спал?

— Сняли, — все еще продолжал улыбаться Вася, и трудно было разобраться, всерьез он говорит или в шутку.

— Ну и как же дальше? Ах, вот — тебе уже новые старшина выдал! Смотри, какой ты, а?

— А чё? Без валенок в поход пойду, чё ли? Те были, знаешь, какие старые — все в заплатах. Разве ж в тылу хорошие дадут?

— Почему в тылу? Ты же в отряде Введенского с лета был?

— Был.

— Почему ж перевели к нам?

— Сам попросился. К своим. А чё, нельзя, чё ли?

— Ладно, Вася, служи, а бригадный поход не забывай! Хорошо? Ну, ребята, — повернулась Надя к нам, — будем сегодня песни петь? Времени до отбоя еще много. Как, гармонист? — ласково посмотрела она на меня.

— Хватит! Наелись досыта! Аж уши болят! — раздались, как всегда, недовольные, хотя и не очень настойчивые голоса. — Хоть бы в другой взвод перевели всю эту музыку.

— Разговорчики! — Кочерыгин уже был тут как тут.

— И переведут, — весело пообещала Надя. — Вот выучится он играть и заберут его к себе разведчики. Жалеть потом будете… Давайте хоть послушаем, чему он тут без нас научился за день. Ребята, придвигайтесь, чего же вы!

III

Я уже весь горел от нетерпения. Хвастаться пока мне было и рановато, однако несколько песен и что-то близкое к танго «Дождь идет» я уже выводил на баяне, при случае заглушая огрехи басами. Правая рука все больше и больше радовала — пальцы не только начали почти безошибочно попадать куда надо, но и стали сдваиваться, страиваться в простенькие аккорды…

Последнюю песню я разучил два часа назад уже не по своей воле.

Был у нас во взводе пожилой и тихий партизан Федор Николаевич Шкипин. До войны он работал председателем колхоза в Прионежье, в партизанский отряд ушел в начале войны и сам не знал, как случилось, что его семья осталась в оккупации. Правда, эвакуироваться из Ладвы было непросто, путь один — через Онежское озеро, так как и на севере и на юге дороги были уже перехвачены противником, но другие партизанские семьи оказались вывезенными, а семья председателя колхоза осталась за озером. Больше всего тревожился Шкипин, как бы оккупанты не прознали, что он в партизанском отряде, — всё время хотелось ему побывать в родном селе, повидаться или хоть узнать что-либо о семье, и сам же боялся принести этим беду. Так и держался — грустно, замкнуто, избегая многолюдья и стараясь пореже попадаться на глаза посторонним.

И надо же — в эту зиму у Федора Николаевича в селе Семеновском, что в семи километрах от нашей базы, неожиданно объявилась эвакуированная из Ладвы какая-то родственница, которую сам он называл сватьей, а отрядные шутники «кумой». Как только выдавались благоприятные к тому обстоятельства, Шкипин отпрашивался у командира, уходил иногда на целые сутки. Его охотно отпускали, и он возвращался всегда точно к сроку — посветлевший, заметно оживший, с куском налимьего пирога, который смущенно выкладывал на общий стол, но делить его на всех было невозможно, и рыбник в конце концов оставался самому хозяину.