Партизанская музыка - [11]

Взвод в своем большинстве состоял из вологодских добровольцев — партийно-хозяйственных работников районного масштаба, почти всем им довелось пройти до войны через различные курсы повышения, усовершенствования и переподготовки, поэтому к политическим вопросам они относились с ревнивой дотошностью. Спор нередко уходил в такие теоретические дебри, что наш добрый и тихий политрук лишь молчаливо переводил свои светло-синие глаза с одного спорщика на другого, с любопытством выжидая, кем будет пущена в ход очередная ссылка на классиков марксизма. Последнее слово, как правило, оставалось за самыми голосистыми, которые и после отбоя, в темноте, продолжали добивать своих оппонентов, пока кто-нибудь не запускал на всю казарму беззлобную матерщину и в наступившей тишине не добавлял для оправдания:

— Дадите вы отдохнуть или нет?!

Признаюсь, долгое время я чувствовал себя во взводе неуютно. Дело было не только в моем «зеленом» возрасте — ведь было во взводе четверо моих ровесников: Дима Матвеев, Коля Петренко, Женя Лебедев и Миша Мингалев, а в том ощущении, что попали мы в какую-то странную непроницаемую среду, где все друг друга ценят не по нынешней службе, а по гражданским чинам и заслугам, и мы, молоденькие парнишки, не имевшие ни чинов, ни заслуг, уже одним этим поставлены в положение, обязывающее нас быть у них на побегушках.

Так вот и существовало на первых порах в нашем взводе даже не два, а целых три слоя. Верхний — старые партизаны, воевавшие со дня организации отряда, имевшие уже боевые награды: политрук Леонтьев, помкомвзвода Леша Кочерыгин, бойцы Павел Брагин и Федор Шкипин, сандружинницы Надя Лазарева и Клава Матросова. Все это были хорошие люди, но стать с ними вровень мы не могли: для этого нам надо было пройти проверку в настоящем деле. Сходить хотя бы в один поход, хотя бы в одну разведку! То, что им довелось испытать в летнем григорьевском рейде на Поросозеро, казалось нам настолько невероятным, что они, познавшие это, в нашем сознании отделялись от остальных особой чертой… Их в отряде было около двадцати, и мы нисколько не обижались, что живут они по более вольному режиму, чем мы: часто получают увольнительные то в Пудож, то в Теребовскую, то в Семенове; свободно и запросто держатся с командирами, которые, как выяснилось, сами совсем недавно были рядовыми партизанами; не мелочатся, не крохоборничают при раздаче хлебных, сахарных и табачных пайков — и вообще ведут себя по-родственному.

У нас, молодых, отношения с ними были ясными и полными надежд на будущее. Сложнее обстояло с тем пожилым «номенклатурным» слоем, который был для нас и не столь привлекателен, и малопонятен, но он как бы отделял нас от бывалых партизан, выдавливая на самый низ взводной иерархии.

Давил, давил да и выдавил…

Диму Матвеева забрали в штаб связным. Колю Петренко, как минера, перевели в разведвзвод. Женя Лебедев так затосковал, что под видом писем к сестре стал вести записи, прятал бумаги в вещмешок, но, неизвестно как, они попали в руки Дерябину, который давно, как он заявил впоследствии, с тревогой приглядывался к парню.

Лысеющий, краснолицый Дерябин был одним из самых ретивых взводных «теоретиков». До войны ему довелось работать и в РИКе, и в прокуратуре, и директором МТС, ему было уже под сорок. Он не упускал случая подчеркнуть свою гордость за тех товарищей, которые, несмотря на возраст и служебную бронь, добровольно пошли воевать на самый опасный участок — в партизанский отряд…

Записи Жени Лебедева, где он не стеснялся в характеристиках, потрясли его настолько, что Дерябин потребовал созыва отрядного комсомольского собрания, прочел перед нами отрывки и завершил восклицанием: «И такие письма наш советский партизан, член ВЛКСМ, шлет в тыл!» Дело принимало тяжелый оборот. Женя сидел на собрании белее снега — не возражал, не оправдывался, он растерянно молчал. Страсти, поднятые Дерябиным, начали утихать, когда выяснилось, что никакие это не письма в тыл, а своего рода дневники, что никуда Лебедев их не отправлял, и единственная его вина в том, что он нарушил партизанское правило, ибо никаких дневников нам вести не полагается.

Лебедеву вкатили выговор, а через три дня комиссар Малюк перевел его во второй взвод.

Наше положение с Мингалевым совсем осложнилось — остались мы вдвоем, а мелких дел во взводе нисколько не убавилось, в любую минуту могло потребоваться куда-то сбегать, что-то принести, кому-то доложить, и в таких случаях взгляд любого из командиров почти неизменно останавливался на одном из нас. Не станешь же использовать «на побегушках» бывшего секретаря РИКа или директора маслозавода, которые и по возрасту вдвое старше нас с Мингалевым…

Меня обижало сознание, что в отряде я являюсь как бы самым последним человеком — служу в последнем, третьем взводе, да и в нем являюсь непонятно почему самым вроде бы последним бойцом. Даже место на нарах у меня крайнее к двери. Чем я хуже Гешки Тихонова, или Коли Петренко, или Димки Матвеева, с которыми вместе учился в одной партизанской спецшколе? Почему они попали в нормальные взвода, а я к этим занудам, которые, наверно, до конца жизни будут помнить, что где-то руководили, возглавляли, командовали…