Партизанская искра - [96]

— Кто это тебя?

— Жандармы.

— Где?

— Там, — кивнул он неопределенно.

Таня не поняла, где это «там», но допытываться не стала.

— За что?

— После расскажу, дай воды умыться.

Девочка проворно и бесшумно, как котенок, спрыгнула с печки, набрала в умывальную чашку теплой воды из печки и достала из сундука чистое полотенце. И все это она делала тихо и очень быстро.

— Давай сначала лицо обмою.

Маленькими руками она поднимала тяжелую митину голову (откуда только бралась сила!), окунала в чашку угол полотенца и с ловкостью госпитальной няни осторожно терла лицо, шею, а затем руки. Потом помогла надеть чистую рубаху, с трудом продев в рукав раненую.

— А эту, в крови, я запрячу куда-нибудь подальше.

Когда все было сделано, Таня облегченно вздохнула.

— Ну вот, теперь никто не узнает, что ты ранен, — успокоительно заявила она.

Митя был глубоко тронут участием сестренки. В такую трудную минуту не потерять присутствия духа, суметь с такой, казалось, невозможной в ее возрасте осторожностью и умением оказать помощь и, наконец, ободрить брата. Это была самоотверженность, это был героизм. И сейчас она, тринадцатилетняя девочка, как бы внезапно повзрослела, превратилась в чуткого, преданного друга, верную и надежную сообщницу. И Дмитрий не скрывая рассказал сестре обо всем, что произошло там, на железной дороге, сегодняшней метельной партизанской ночью.

Таню поразил рассказ Мити. Она всегда уважала брата за его ум, любила за добрый, отзывчивый характер. Но сейчас к этим чувствам прибавилось еще одно — громадное чувство гордости за брата, за поступок, который он совершил. В ее глазах Митя вырастал в героя, партизана. Она осторожно взяла его руку и нежно прижала к своей щеке.

— А вы в них тоже стреляли?

Митя едва заметно кивнул головой.

— И тоже ранили кого?

— Им крепко досталось, Танюша.

Шопот прекратился. Митя лежал с закрытыми глазами. Дышал часто и прерывисто. Тане показалось, что он уснул, и, боясь разбудить его, она нежно, чуть касаясь, гладила рукой его мокрые, волнистые волосы.

За окном занималось утро. На кухне стало совсем светло. Было слышно, как поднялся отец, и, одевшись, вышел во двор, хлопнув дверью.

От этого стука Дмитрий вздрогнул и открыл глаза.

Из боязни, чтобы он не вскрикнул и не выдал себя, Таня легонько закрыла ему рот рукой.

— Ты не бойся, никто не узнает, что ты ранен, — шепнула она ему на ухо, — я все буду делать сама. Лежи как просто больной, хорошо?

Завтракать вместе со всеми Дмитрий отказался. Таня поспешила подать ему завтрак на печь. Она боялась, как бы мать не опередила ее.

Митя с жадностью выпил полную кружку горячего молока, но есть ничего не стал.

— Что у тебя? — угрюмо спросил отец.

Дмитрий почувствовал, что отец подошел с тем, чтобы вызвать его на объяснения. Но ему не хотелось сейчас вступать в разговор с отцом и он попытался отговориться.

— Не знаю, что-то голова сильно болит.

— Простудился, небось, — буркнул отец.

Митя ждал обычного в таких случаях вопроса: «где ты шлялся?» и удивился, когда отец вдруг участливо посоветовал:

— Выпей самогону и все пройдет.

— Не хочу.

Никифор укоризненно покачал головой.

— Это все оттого, что отца не слушаешься. Шляешься где попало в такую погоду. Вот теперь и валяйся, а мать ухаживай за тобой.

Танюша будто ждала этих слов отца.

— Я буду за Митей ухаживать, а ты не мешай, видишь, какой он сильно хворый, жар у него.

— Кто ему виноват? Ты спроси у него. Я говорил, что эти гулянки до добра не доведут, — недовольно проворчал отец и, одевшись, вышел.

Таня облегченно вздохнула.

— Я говорю, никто не узнает.

У здания жандармерии царило какое-то нервное оживление. У входа толкалось десятка полтора румынских солдат с винтовками. Меж ними суетились начальники полиций и полицаи. Откуда-то прибежал запыхавшийся староста Фриц Шмальфус. Лицо его было крайне встревожено.

Никифор Попик отозвал старосту в сторону и спросил:

— Что тут такое?

Шмальфус раздраженно отмахнулся от вопроса и, ничего не сказав, скрылся в жандармерии.

Во всей суматохе собравшихся здесь людей, в смятении, царившем между ними, чувствовалась тревога и растерянность.

— Что тут за хлопоты, Семен? — спросил Попик у пробежавшего мимо Семена Романенко.

— Еще какие хлопоты, Никифор! — Начальник полиции огляделся кругом и топотом поведал: — Партизан накрыла засада.

— Когда?

— Сегодня ночью!

— Где?

— На линии, тут, на нашем перегоне. Говорят, трое солдат убито и двое ранено.

— Откуда их принесло, партизан?

— Будто наши крымские, комсомолия, — со злостью, сказал Романенко, значительно посмотрев на Никифора.

Никифор обомлел. Он почувствовал, как подкашиваются ноги, на лбу выступил холодный пот.

— Наши? — беззвучно промямлил он.

— Да, ваши. Теперь будет делов. Видишь, народ из Голты прислали. Обыски и аресты по селу пойдут. И ты берегись, Никифор, — бросил Романенко на ходу.

Никифор стоял неподвижно. Ему казалось, что земля дрогнула и поплыла из-под ног.

— Вот что! Ай-ай-ай! — бессвязно бормотал он. Потом вдруг опомнился и опрометью бросился домой.

Он вбежал в кухню, не закрыв за собой дверь, и окаменел на пороге.

Дмитрий понял, что отец узнал правду. Он знал, каков отец бывал в гневе, но таким, как сейчас, он увидел его впервые. Смуглое лицо отца, заросшее густой черной бородой, было зелено-желтым. Выбившиеся из-под шапки черные с проседью космы делали все лицо каким-то диким, нечеловеческим. Губы тряслись. Из перекошенного яростью рта, казалось, вот-вот выступит пена.