Паром - [23]

Во сне я думаю… А между тем

Второй мой брат на первого взглянул,

И ярость обозначившихся скул

Была страшна. И шепот, как сквозняк,

Беззвучно дунул: — Сорвалось, тюфяк!

Я пробудился. Сновиденья нить

Распутывая, понял: буду жить.

Без радости особой почему-то.

Но кто сильней любил меня оттуда.

Не знаю я. Обоим не пеняю.

Но простодушного охотней вспоминаю.

Он и аджику предложил, чтоб эту местность

Я подперчил и не заметил пресность.

Жизнь заколодило, как партия в бильярд…

Жизнь заколодило, как партия в бильярд

В каком-нибудь районном грязном клубе.

Здесь на земле давно не нужен бард,

А мы толчем слова, как воду в ступе.

И все-таки за нами эта твердь

И лучшая по времени награда:

Для сильной совести презрительная смерть

Под натиском всемирного распада.

Язык

Не материнским молоком,

Не разумом, не слухом,

Я вызван русским языком

Для встречи с Божьим духом.

Чтоб, выйдя из любых горнил

И не сгорев от жажды,

Я с ним по-русски говорил,

Он захотел однажды.

Опала

Еще по-прежнему ты весел

И с сигаретою в зубах

Дымишь из модерновых кресел

Во всех присутственных местах.

Еще ты шутишь с секретаршей

И даришь ей карандаши.

Но сумеречный призрак фальши

Колышется на дне души.

Еще в начальственном обличье

Ничто и не сулит беду,

Но с неким траурным приличием

Тебе кивнули на ходу.

Еще ты ходишь в учрежденье,

Еще ты свойский человек.

Но желтой лайкой отчуждения

Стянуло головы коллег.

И тот, кого считал ты братом,

С тобой столкнувшись невзначай.

Как бы кричит молчащим взглядом:

— Не замарай, не замарай!

И как там стойкостью ни хвастай,

Прокол, зияние в судьбе.

Зрак византийский государства

Остановился на тебе.

Хорошая боль головная…

Хорошая боль головная

С утра и графинчик на стол.

Закуска почти никакая.

Холодный и свежий рассол.

Ты выпил одну и другую

Задумчиво, может быть, три.

Гармония, боль атакуя.

Затеплится тихо внутри.

И нежность нисходит такая.

Всемирный уют и покой.

Хорошая боль головная

Избавит тебя от дурной!

Народ

Когда я собираю лица,

Как бы в одно лицо — народ,

В глазах мучительно двоится.

Встают — святая и урод.

Я вижу чесучовый китель

Уполномоченного лжи.

Расставил ноги победитель

Над побежденным полем ржи.

Я вижу вкрадчивого хама.

Тварь, растоптавшую творца.

И хочется огнем Ислама

С ним рассчитаться до конца.

Но было же! У полустанка

В больших, разбитых сапогах

Стояла женщина-крестьянка

С больным ребенком на руках.

Она ладонью подтыкала

Над личиком прозрачным шаль.

И никого не попрекала

Ее опрятная печаль.

Какие-то пожитки в торбе

И этот старенький тулуп.

И не было у мира скорби

Смиренней этих глаз и губ.

…А Русь по-прежнему двоится,

Как и двоилась испокон.

И может быть, отцеубийца

Такой вот матерью рожден.

Высота

В необоримой красоте

Кавказ ребристый.

Стою один на высоте

Три тыщи триста…

В лицо ударил ветерок.

Так на перроне

Морозные коснулись щек

Твои ладони.

Почти из мирозданья вдаль

Хочу сигналить:

— Ты соскреби с души печаль.

Как с окон наледь.

Карабкается из лощин

На хвойных лапах

Настоянный на льдах вершин

Долины запах.

Толпятся горы в облаках,

Друг друга грея,

Так дремлют кони на лугах,

На шее — шея.

Так дремлют кони на лугах,

На гриве — грива.

А время движется в горах

Неторопливо.

Вершину трогаю стопой,

А рядом в яме

Клубится воздух голубой.

Как спирта пламя.

Нагромождение времен.

Пласты в разрезе.

Окаменение и сон

Всемирной спеси.

Провал в беспамятные дни,

Разрывы, сдвиги.

Не все предвидели они —

Лобастых книги.

Но так неотвратим наш путь

В любовь и в люди.

Всеобщую я должен суть

С любовной сутью

Связать! Иначе прах и дым

Без слез, без кляуз.

Так мавром сказано одним:

— Наступит хаос.

Связать! Иначе жизни нет.

Иначе разом Толчок!

И надвое хребет

Хребтом Кавказа.

Король кафе «Националь»

Он был воинственный гуляка.

Широкошумный, как рояль,

И как бы нации во благо

Любил кафе «Националь».

По части душ — свиданье в шесть.

По части груш — всегда «дюшес».

По части вин — «Киндзмараули».

Он царственно сидел на стуле,

Его цитаты орошал

Всегда наполненный бокал.

Он был, как дьявол, остроумен,

И сколько б за ночь ни лакал.

Хранил, как монастырь игумен,

Высокой шутки идеал.

Остротой сжатой, как депешей.

Он обменяться мог с Олешей.

Порою деньги занимая,

Он важно говорил: — До мая!

Я прогорел, как мой роман.

И рифмовал «Кармен — карман».

Застольцев временно покинув,

Переводил родных акынов:

Арык, балык, рахат-лукум.

Канал в пустыне Каракум…

О, аксакал! О, саксаул! Конец!

В парную, как в загул!

Поэт, философ и фантаст.

Он был в дискуссиях клыкаст.

Но в поисках единоверца

То разум возвышал, то сердце.

А надо бы сменить местами…

Что знаем о себе мы сами?

Ах, если б крикнуть: — Рокируйся!

И можно партию спасти!

В ответ из времени: — Не суйся!

Я партию держу в горсти!

Фигуры сметены. Цейтнот.

Старик меня не узнает.

Полубезумный и неловкий

Трясет кошелкою в столовке.

Многосезонное пальто.

И с губ срывается: — За что?

Где тот блистательный двойник,

Жизнь понимавший, как пикник?!

Глагол времен! Шумит река!

Я обнимаю старика.

Стою на том же берегу,

Хочу понять и не могу:

Зачем свиданья ровно в шесть

И тающий во рту «дюшес»?

Зачем один и тот же столик

И смех скептический до колик?

Зачем кафе «Националь»

И гегельянская спираль?

Где все? Где максимы? Где вирши?