Паром - [16]

Это было так давно,

Когда летчики над городом

Еще высовывались из аэропланов.

Это было так давно,

Когда женщины в ведрах таскали

Урожай дождевой воды.

Это было так давно.

Когда саранча

Еще казалась коричневым кузнечиком.

Это было так давно.

Когда в жаровнях осени

Еще лопались жареные каштаны.

И только фруктовые лавки порой.

Только фруктовые лавки

Тобою пахнут, отец мой.

Эгоизм

В великом замысле природы

Есть чудо из чудес — глаза!

Мы видим небо, зелень, воды.

Все расположенное за

Пределом нашим. Не случайно

Себя нам видеть не дано.

Какой тут знак? Какая тайна?

Что в тайне той заключено?

Другой! Вот поле тяготенья

И направления любви.

В глазах другого отраженье

Твое — найдут глаза твои!

Там облик твой порою зыбкий,

Порой струящийся, как свет.

Живой, мерцающий и гибкий

Твой незаконченный портрет.

А человек в слепой гордыне

Доверил зеркалу свой лик.

Чтобы отчетливый отныне

Ему служил его двойник.

Но, замысел первоначальный

Своей же волей истребя.

Он в этой четкости зеркальной

Лжет, фантазируя себя.

Любитель книг

Любитель книг украл книгу у любителя книг.

А ведь в каждой книге любителя книг,

В том числе и в украденной книге,

Говорилось: не укради.

Любитель книг, укравший книгу у любителя книг.

Разумеется, об этом знал.

Он в сотнях своих книг,

В том числе и в книгах, не украденных у любителей книг,

Знакомился с этой истиной.

И авторы этих замечательных книг

Умели каждый раз этой истине придать новый, свежий оттенок.

Чтобы истина не приедалась.

И никто, как любитель книг.

Тот, что украл книгу у любителя книг.

Не умел ценить тонкость и новизну оттенков.

Которыми владели мастера книг.

Однако, ценя тонкость и новизну оттенков

В изложении этой истины.

Он как-то забывал о самой истине.

Гласящей простое и великое: — Не укради!

Что касается меня во всей этой истории.

То я хочу сказать, что интеллигенции

Не собираюсь выдавать индульгенции.

Вино

У тетушки, бывало, стопку

Перед сияющим блином.

А легкую печаль, как пробку.

Случалось вышибать вином.

Все это молодость и младость,

И рядом музыка гремит.

Подруги юная лохматость

И просто к жизни аппетит.

И просто розовую чачу

На рынке в утреннюю рань.

И всю серебряную сдачу

Бродяге — промочить гортань.

Плод животворного безделья

Вино и с гонором хандра.

Но страшно позднее похмелье.

Коньяк, не греющий нутра.

Теперь лишь тем и знаменито

Питье, туманящее взор.

Что и не нужно аппетита,

А надо догасить костер.

Жизнь отключающее зелье

И впереди и позади.

Нет, шабаш черного веселья,

Друзья, господь не приведи!

Ах, как бывало в детских играх…

Ах, как бывало в детских играх —

Зарылся с головой в кустах!

И от волненья ломит в икрах,

И пахнет земляникой страх!

Поглубже в лес, кусты погуще.

Чтоб интереснее игра!

И вдруг тревогою сосущей:

— Меня найти уже пора!

И холодеет под лопаткой:

— В какие дебри я залез! —

Невероятная догадка —

И разом сиротеет лес!

Ты сам выходишь из укрытья:

— А может, просто не нашли? —

Какое грустное событие:

Игра распалась. Все ушли.

…Вот так вот с лучшей из жемчужин

Поэт, поднявшись из глубин,

Поймет, что никому не нужен.

Игра распалась — он один.

Под смех неведомых подружек

Друзья в неведомом кругу

С обычным продавцом ракушек

Торгуются на берегу.

Моцарт и Сальери

В руке у Моцарта сужается бокал.

Как узкое лицо Сальери.

Вино отравлено. Об этом Моцарт знал.

Но думал об иной потере.

Вино отравлено. Чего же Моцарт ждал.

На узкое лицо не глядя?

В слезах раскаянья и вдребезги бокал,

Сальери бросится в объятья?

Вино отравлено. Печаль — и ничего.

Распахнутые в звезды двери.

Взгляд не Сальери прячет от него.

Но Моцарт прячет от Сальери.

Вино отравлено. А Моцарт медлил, ждал,

Но не пронзила горькая услада.

Раскаянья рыдающий хорал…

Тогда тем боле выпить надо.

Все кончено! Неотвратим финал!

Теперь спешил он скорбный час приблизить.

Чуть запрокинувшись, он осушил бокал.

Чтобы собрата взглядом не унизить.

Отрезвленье

Чтоб разобрать какой-то опус,

Я на пиру надел очки.

Мир отвлеченный, словно глобус.

Ударил вдруг в мои зрачки.

И, отрезвевшею змеею,

Я приподнял глаза в очках.

Грохочущею колеею

Катился пир на всех парах.

Остроты злобные, как плетки,

И приговоры клеветы.

Как бы смердящие ошметки

Душ изрыгающие рты.

Я оглядел мужчин и женщин

Сквозь ясность честного стекла

И увидал извивы трещин,

Откуда молодость ушла.

Вот эту я любил когда-то,

А эти были мне друзья.

И где тут время виновато.

Где сами — разобрать нельзя.

Что сотрясало вас, мужчины.

Какие страхи пропастей?

Нет, эти страшные морщины

Не от возвышенных страстей!

Что юности сказать могли бы.

Покинувшей далекий сруб.

Властолюбивые изгибы

Вот этих плотоядных губ?

Уже вдали, уже отдельно

От пережитого всего.

Душа печалилась смертельно.

Но не прощала ничего.

А воздух распадался рыхло,

И под уклон катился пир.

Я снял очки. Душа притихла.

И воцарился горький мир.

Ложь

В устах у молодости ложь

Или бахвальство в клубах дыма,

Не то, чтобы простишь — поймешь,

Оно, пожалуй, исправимо.

Поймешь застольных остряков

И лопоухого позёра.

Но лица лгущих стариков.

Но эта ярмарка позора,

Но этот непристойный дар.

Что, как работа, многих кормит…

Апоплексический удар.

Едва опередивший бормот…

За что, за что пытать судьбу

Перед вселенской немотою,

Когда одна нога в гробу.