Пароль остается прежним - [9]

— Товарищ майор, по вашему приказанию рядовой Бородуля... Это... Прибыл... Рядовой Бородуля.

— Подойдите ближе,— сказал Серебренников.

Бородуля сделал полшага вперед и приставил ногу.

— Еще ближе.

Бородуля сделал еще полшага.

— И еще ближе!

Снова полшага.

— Ну, как хотите. Можете оставаться там... Садитесь.

Бородуля подумал и боком двинулся по ковровой дорожке. Неуклюже присел на краешек стула. Серебренников предложил ему пока посмотреть газеты.

Бородуля кивнул, но газеты не взял. Стал разглядывать кабинет. Прямо — на полстены книжный шкаф. Рядом — географические полушария. Радиоприемник «Белорусь». (А вот у них дома — «Рига»). Полумягкие стулья с квадратными спинками. Зеленая скатерть на столе. Лучше красная.

В простенке между окнами—портрет Владимира Ильича Ленина. Ничего не скажешь: хороший портрет. Только рамка коричневая. Надо бы золотую.

Лейтенант старательно дует на подписанные документы, чтобы высохли чернила, и подает новые.

Бородуля сидит и от нечего делать думает.

А для чего, собственно, вызвали? Ну, ходил в самоволку. Так ведь это было давно, еще на учебном пункте. И то велика беда: спросил как-то у командира отделения увольнительную, хотел пойти в город, сфотографироваться. Тот ответил, что увольнение дается в порядке поощрения. Если Бородуля хочет в город, должен приналечь на учебу. Но Бородуля решил проще: перемахнул через забор и угодил в объятия патрулю.

После учебного его оставили в хозяйственном взводе. Он ходил рабочим по кухне и развозил воду, дневалил по конюшне и был рассыльным по штабу. Такая жизнь его устраивала: ни хлопот, ни забот. Командир взвода махнул на Бородулю рукой, а когда была инспекторская — отправил в караул. Но Бородулей заинтересовались в политотделе, и вот он в кабинете майора Серебренникова. Сидит, не торопится. Действует по принципу: солдат спит, а служба идет.

Серебренников вернул партийные документы лейтенанту и вдруг заметил, будто продолжал давно начатый разговор:

— Ладно, товарищ Бородуля, Удовлетворим вашу просьбу.

— Мою просьбу? — удивился Бородуля.

— Поедете на заставу.

Бородуля разинул рот:

— Я — на заставу?

— А как же,— сказал Серебренников серьезно.— Это вы правильно заметили: солдату надо служить.

— Я заметил?! — Бородуле вовсе не хотелось расставаться с хозяйственным взводом.

— Вот так всегда,— улыбнулся Серебренников, когда за Бородулей захлопнулась дверь.— Приходит солдат на границу и еще не знает цену своим рукам.— Он помолчал.— Куда бы его послать?

— К капитану Ярцеву! — убежденно сказал лейтенант.— Там люди хорошие и участок ответственный. Не придется Бородуле скучать.

Серебренников ответил после некоторого раздумья:

— Что же, доложу полковнику Заозерному.

У ЯРЦЕВА ПОРТИТСЯ НАСТРОЕНИЕ

Пошла вторая неделя с тех пор, как пограничный катер Вахида Шарапова выловил утопленника, однако личность его выяснить так и не удалось.

Пограничные заставы продолжали нести свою вечно напряженную службу.

Николай Бегалин острее всех чувствовал это. Ему было трудней, чем другим солдатам привыкать к воинской дисциплине и суровому климату Средней Азии. Всю жизнь он провел за Полярным кругом. Отец постоянно находился в плавании. Мать учительствовала в семилетней школе при лесопильном заводе. Она слишком опекала сына, и он рос хилым, болезненным.

Как-то Николай заболел ангиной. Когда встал на ноги, врачи прописали ингаляцию. В городской клинике его усадили за небольшой столик с клокочущим в бачке паром и сунули в рот мундштук. Он скосил глаза на красный столбик ртути, поднимавшейся все выше. Стало трудно дышать. Он подозвал сестру. Она отвинтила кран, и температура спала.

Сейчас, стоя на вышке, Бегалин подумал, что снова попал на ингаляцию. Только сеанс продолжался не три минуты, а гораздо больше, и температура была выше, но никто не мог ее сбросить.

Николай дышал тяжело, со свистом, и все ждал, что вот-вот загорится воздух. На зубах похрустывал песок. Глаза разъедало потом. Гимнастерка сморщилась, будто сушеная вобла, и царапала кожу.

Снова рядом с Бегалиным стоял Петр Ковалдин. Он заметил, как похудел Бегалин за последние дни. Лицо вытянулось, выгоревшие брови и ресницы словно исчезли с лица.

— Не могу больше,— уныло вздохнул Бегалин и потянулся к брезентовому ведерку. Ковалдин неодобрительно покачал головой.

— Внутри все печет,— прохрипел Бегалин.

Ковалдин отстегнул флягу:

— Пей отсюда.

Николай взял флягу. Вода была теплая, с металлическим привкусом. Он сделал несколько глотков и вернул флягу Ковалдину.

— А теперь ополоснись из ведерка,— предложил Петр.

Бегалин с удовольствием воспользовался этим предложением, оживился, стал обмахиваться полотенцем.

Ковалдин сказал строго:

— Больше ты в наряд полотенце не возьмешь.

— Почему?

— Не положено.

— Так ведь старшина разрешил.

— Старшина...— усмехнулся Петр.— А вот если начальник заставы узнает про это самое полотенце, и тебе и мне всыплет по первое число.

— Что же ты мне раньше не говорил? — упавшим голосом спросил Николай. Он едва успевал вытирать обильно стекавшие капли пота.

— Значит, я тоже мягкотелый,— ответил Ковалдин, снова вскидывая бинокль. Широкополая шляпа сползла на затылок, и солнце запуталось в огненно-рыжей шевелюре, которую Петру разрешили отрастить в связи с предстоящей поездкой на родину. Отличился в прошлом месяце ефрейтор Ковалдин: вместе с черногрудым «Амуром» задержал нарушителя границы.