Пароход Бабелон - [45]

Так долго не мог ответить на поставленный вопрос, что не заметил, как снова провалился в сон.

Ему снился душевладелец миллионов в образе дикого животного необычайного строения. Запах – «будто кто-то месяц назад в подвале издох», – исходивший от его дыбом стоящей шерсти, делал сон Ефима таким же непереносимым, таким же удушливым, какой была жизнь наяву при вездесущем вожде. А потом небритый Чопур времен советско-польской войны превратился в ожившую каменную гадину – химеру с клыками алыми, бешено носившуюся над идеально гладенькими головами вытесавших эту гадину каменщиков. Когда Ефим среди тысяч богомольно задранных голов, залитых безжалостным огнем из-под угольно-красного хвоста Чопура, обнаружил свою – он в ужасе содрогнулся и поневоле открыл глаза.

«Слава богу, я в безопасности!»

А сердце еще колотилось, еще билось о грудную клетку со страшной силой… И душа вся в крови. И в позвоночнике – минус ночь, а на «регенте» – половина десятого утра.

Пора вставать.

Пора!..

Во рту сушь такая, что первым делом Ефим слетел по лестнице вниз во двор смочить горло.

Припал жадно к крану, дышал тяжело, с перебоями, и долго пил вкусную бакинскую воду прямо из подрагивающей ладони под наблюдением двух любопытных кошек и вчерашнего кота-зверюги. Кот удивленно застыл у серебряного шарика, который только что гонял по двору точно заправский форвард.

– Керим, Керим… Ай, Керим!.. – зовет сына древняя старуха.

А ему слышится:

– Ефим, Ефим… Ай, Ефим!..

И когда Ефиму-Кериму захотелось смочить голову водой, он вдруг обнаружил, что без парика. Ему почему-то стало стыдно перед всеми, кто мог бы сейчас выглянуть из своего окна и увидеть его. В особенности было ему стыдно перед старухой. Он быстро взлетел к себе. Скрылся за дверью.

Выкурил папиросу на балконе, сел за стол и прочитал все, что успел написать вчера. Представил себе старую фреску и апостола на ней. Запах костра и пропеченной картошки, палой листвы и жирной земли…

Сдунул пепел с нового листа, встряхнул его, вставил в каретку и принялся печатать с тою скоростью, с какою обычно писал очередную статью в журнал «Кино» или сценарий вместе с Шурой Новогрудским.

Но вот вдруг залетело исподтишка в голову неучтенное, все уничтожающее словосочетание – «ну и что?!», и только отпечатанная страница опустела враз, как пустеют зимою сумеречные улицы в курортных городах. Не страница, а эдакий вздох разочарования истощенного творца. Просится какой-нибудь убийственный эпитет мастера, много их было в его жизни – отец, дядя Натан, ординарец Тихон, Джордж Иванович и, конечно же, Мара… «Шмазь грязнючая», – вот как сказала бы Мара и передала бы ему свой редакторский карандаш.

Ему казалось, будто все, что было написано вчера и сегодня, – одинаково беспомощно.

В таких случаях нет смысла кидаться переписывать. И дело тут не только в том, что пока он не знал, в каком месте «солгал».

Все, что сейчас ему было нужно, – это аккуратное, с оглядкой самопорицание. Ну и, конечно, строжайшая дисциплина и, само собою разумеется, никакого курения ганджи, сколько бы раз не заглядывал к нему с «подарками» Керим. А еще лучше – прямо сейчас выбраться на улицу! На солнце. Немедленно.

«Это люди порою не в силах изменить ситуацию, а солнце – всегда!»

Но вместо этого Ефим почему-то принялся старомодно ходить взад-вперед по комнате и повторять про себя: «Ну и что? Ну и что?»

«Ну и что, что бабу изнасиловали, подумаешь, экая невидаль на войне – бабу раскорячить. Ну и что, что я из-за нее пошел против казаков, и пошел, о страхе позабыв, сдали нервы. Такое случалось не со мной одним. Ну и что, что зарубил своего, если бы не я его, зарубил бы он меня. Мало, что ли, было комиссаров, зарубленных своими же. Ну и что, что Шаня за меня заступился, попер против всех с гранатой в руках… Стоп! А вот тут нет, вот тут точно – совсем не “ну и что”! Тут в самый раз разобраться бы… Не такой Шанька человек, чтобы жизнью своею рисковать из-за какого-то там комиссара. Хотя, конечно, можно было бы его поступок списать на “еврейскую солидарность”: “ты и я – одной крови”, и все такое, но… Сколько раз я видел, что еврей еврея предавал, да еще как, с какой немыслимой изощренностью…»

Он упал на кровать, скрестил пальцы рук за затылком и ноги тоже – скрестил и вытянул.

В таком положении Ефим любил путешествовать во времени, для него это положение с детства было чем-то вроде скоростного пассажирского поезда. Ему нравилось заходить с другого конца к какой-нибудь непростой мысли, когда посланной ему в наказание, а когда – в назидание.

Ефим закрыл глаза, чтобы четче воскресить образ телеграфиста Шани, понять, что же на самом деле двигало им? И не находил объяснений.

«Всегда ли мы можем объяснить тот или иной свой поступок, что уж говорить о чужих».

Он вспомнил совет из поместья в Фонтенбло: «Не можете припомнить человека из старой записной книжки? Попросите подсказки у того времени, в котором вы ею пользовались. Получите еще и ответ на вопрос, почему этот человек не перешел в вашу новую записную книжку, почему остался в старом времени».

Новой записной книжкой Ефим обзавелся уже в СССР. В стране идиллической поры «охоты и собирательства», что впрочем не мешало ей быть равно и страною «нищих и миллионеров».