Пароход Бабелон - [101]

Видение Ефима было столь убедительным, столь безупречным, продуманным до самых мелочей, что, когда дело дошло да его «Дела», он даже задался вопросом, почему пришедшие за ним не носят значков на лацканах пиджаков.

«Они ведь так любят значки – лучший парашютист, лучший стрелок… лучший делопроизводитель. Кстати, о моем «Деле». Понятых трое – Керим, обветренная на перекрестке представительница самой древней профессии и морально неустойчивый представитель самой древней религии, впрочем, если Школьник не согласится, можно заменить его древней старухой».

Тот, кто придет за ним, будет одет по последней моде. Телеграфисты, впрочем, как и табачники с фотографами, – такие модники.

Он предстанет перед ним в чекистской огранке, но в штатском: синий костюм в полоску, муаровый галстук, черные туфли до блеска, швейцарские часы с фарфоровым циферблатом…

Он будет стоять, смотреть на него холодным взглядом и похлопывать по руке той самой «Правдой», которую Ефим безответственно швырнул в урну.

Вот он воровато глянет вбок… Устремится к столу. Окинет его взглядом: календарь, трофейная машинка KappeII, тетрадь, ручка-самописка… Что еще? А, да, календарь.

Соберет роман – листик за листиком. Заглянет в начало, в конец. Разочарованно скажет:

– А где же эпилог, комиссар?.. – и воздух ртом подсосет через гнилой зуб, как он умеет это делать.

– Я его допишу, если успею, – ответит товарищ комиссар.

Бывший телеграфист уложит написанное комиссаром до последнего листика в «Правду» и торжественно вручит толстяку Али-или-как, чтобы тот отправил все в пухленький портфель. Пусть вместе с другими вещдоками пока полежит.

Когда это все случится, Ефимыч закурит без спроса: теперь он налегке, теперь он – освобожден от всех побочных сюжетов своей жизни. К чему спрашивать разрешение?

– Турецкие!.. – хмыкнет тот, кто шел за ним по пятам. – На память о Принцевых островах?

– Кури. – Комиссар протянет пачку.

– Сказал же тебе, чтобы ты, сука троцкистская, заткнулся! – и кинется к парику Ефима. А тот – в сторону: парик, хоть на нем и не растут седые волосы, – святое.

И тогда Шанька подмигнет заплечных дел мастеру Али-или-как.

– Я, товарищ комиссар, всегда считал тебя человеком правильных убеждений в коммунистическом смысле этого слова, а ты оказался предателем с мелкими, недостойными идей нашей революции порывами души, одним словом, паскудой ты оказался, товарищ комиссар. Злейшим врагом красного дела. Оглушительный ущерб ты нанес нашей стране и будущему человечества.

– Остановил фабрики и заводы, что ли?

Тогда телеграфист набычится, кулаки свои сожмет, и взметнется седая прядка на его лбу:

– Заткнись! – проорет снова, но после – соберется, возьмет себя в руки, с эдаким форсом щелкнет портсигаром почившего в бозе англичанина, достанет плотно набитую сигаретку.

– Я бы заткнулся, но здесь тишину взашей давно не гнали.

Телеграфист уронит сигарету и рванет «наган» из-за спины.

– Предателя вроде тебя, Ефим, без внутреннего колебания следует отделить от советского общества и лишить всякого права на существование.

Его ноздри затрепещут. Он сорвется, глаза станут пустые, взведет курок. Приставит дуло револьвера к Ефимову виску.

«Хотя дыхание у меня пресечется и в животе все скрутится в жалкий комок, я все же найду в себе силы в некотором недоумении пожать плечами:

“А чего ты, мол, хотел? Надо было меня прошлым утром винтить, тепленького еще. Но по утрам вы же не ездите”».

Чтобы не смотреть в дуло револьвера, Ефим взглянет на остров, что стоит прямо посередке бухты: «Ниже смотришь – море, выше смотришь – небо».

– Даже не мечтай, – предупредит бывший телеграфист, – будешь гнить в другом месте. Там же и пулю попросишь. В первом своем рассветном желании.

И зубы свои порченые обнажит, и кусок говядины Али-или-как, с разрешения шефа, затрясется в смехе. Правда, шеф больше шутить не намерен, у шефа все серьезно:

– Давай, собирайся! За Крепостью машина ждет… – и всосет порцию гнильцы.

– Черная? – зачем-то спросит Ефим.

– Белые – на свадьбах трудятся, – и, вспомнив, что товарищ комиссар никогда не был человеком, готовым погибнуть прежде, чем в него выстрелят, уберет «наган» за пояс.

Комиссар – на выход. А Керим, бедняга, губами тихонечко прошепчет, когда он с ним поравняется:

– Ага, это не я, это не я… Веришь? – и воздух вокруг него станет обжигающе горяч, словно из ада пыхнуло.

– Успокойся, бедный человек.

И тут старый дождь зависнет под потолком. А через некоторое время в дверь действительно постучат.

Да чего там… Уже стучат!

Не то чтобы Ефим хотел оставить за собой право человека, находящегося по эту сторону двери, нет, просто не стал дожидаться, пока ее начнут выбивать.

Сказал голосом уже предупрежденного человека:

– Открыто, – и добавил исключительно для того, кто столько лет шел за ним по пятам: – Прошу…

От автора

Осенью 2006 года в возрасте 93 лет в Израиле скончался Иосиф Ефимович Милькин.

Иосиф Прекрасный – как его называли на фронте во время Второй мировой, да и после тоже – был младшим братом моего деда по отцовской линии. Когда старики живут где-то там, далеко-далеко, кажется, они так и будут жить вечно. Когда кто-то из полузабытых вечных внезапно покидает сей мир, временны́е пласты как бы сдвигаются со своих мест, меняя сознание и привычный уклад продолжающих жить родственников.