Парни в гетрах - [36]

Примерно через двадцать минут после этого Арчибальд обнаружил, что его терзает лютый голод.

Отправляясь в Ист-Ботлтон, он намеревался поужинать там. Он не рассчитывал на особые деликатесы, но ему даже нравилась перспектива обойтись простой пищей, сделав, так сказать, изящный жест в сторону страждущих Масс. В конце-то концов он не обжора. Немножко консоме, возможно, с кусочком копченой лососины или ломтиком дыни в качестве закуски, затем truite bleue[4] и крылышко цыпленка, а на десерт суфле вполне его удовлетворят. Собственно говоря, он уже высматривал подходящий ресторан, когда эпизод с дитятей, убежденным противником хлебушка, отвлек его от этих поисков. Затем ему досталась роль мадам Рекамье, после чего он должен был бежать, спасая жизнь. Так что теперь у него мучительно сосало под ложечкой.

И в этот миг он увидел, что стоит перед одной из бесчисленных пивных этих мест и смотрит через открытое окно в помещение с двумя столиками, покрытыми клеенкой. За одним спал, положив голову на руки, всклокоченный мужчина. Другой столик был свободен, если не считать ножа с вилкой, и сулил обильную трапезу.

Некоторое время Арчибальд стоял, жадно глядя в окно. Денег у него не было, и ситуация выглядела impasse[5]. Но, как я уже упомянул, критическое положение всегда пробуждает Муллинера в тех, кто принадлежит к нашей семье. Внезапно, словно молния, Арчибальда осенило воспоминание, что на шее он всегда носит (тщательно прилаженную, чтобы всегда пребывать над его сердцем) миниатюру Аврелии Кэммерли в изящном платиновом медальоне.

Он заколебался. Его духовная сторона твердила ему, что будет святотатством променять оболочку миниатюры этой прелестной девушки на пошлую пищу. Но его материальная природа требовала жаркого с пивом и, прежде чем колебание продлилось десять секунд, уже понудила его мустангом прогалопировать в открытую дверь.

Полчаса спустя Арчибальд Муллинер отодвинул тарелку и испустил глубокий вздох.

Это был вздох сытости, а не сожаления. Хотя, пожалуй, в нем таилась и крупица сожаления – ибо теперь, когда голод был утолен, в нем вновь начали пробуждаться более высокие чувства, а с ними и легкое раскаяние, что он допустил столь жестокие мысли о Массах.

В конце-то концов, рассуждал Арчибальд, прихлебывая пиво и преисполняясь широтой и беспристрастностью взглядов, даруемых пресыщением, нельзя не признать, что в момент всех этих неприятностей точка зрения Масс имела за собой кое-что. В самом деле, каково было бедным милым пролетариям, с младых ногтей то и дело распинаемым, беззаботно поглощать дармовое, как им внушили, угощение и вдруг понять, что, поскольку угощавший оказался без денег, они вынуждены будут сами расплачиваться за выпитое.

Ну, и беспиджачный… Да, он мог представить себе ход его мыслительных процессов. В зал заходит неизвестный и начинает швыряться выпивкой направо и налево… Не может уплатить по счету… Так что же делать? Что делать?.. Да, позиция беспиджачного была вполне понятной. Подобный эпизод, пришел к выводу Арчибальд, не мог не вызвать малой толики тревоги и отчаяния.

Собственно говоря, к этому моменту мой племянник достиг таких высот благоволения и милосердия, что, перенесись он в эту минуту в свою уютную квартирку на Корк-стрит, то, по всей вероятности, остался бы тем же поклонником Масс, каким в этот вечер отправился в Ист-Ботлтон, исполненный столь радостных упований.

Но в эту ночь с Арчибальдом случилось еще кое-что, и это кое-что окончательно лишило Массы возможности сохранить высокое место в его мнении.

Мне кажется, я упомянул, что за другим столиком в этой едальне сидел – а вернее, возлежал – всклокоченный мужчина и крепко спал. Но теперь он пробудился как от толчка, выпрямился и заморгал на Арчибальда, благоухая пивом. В этот вечер он себя побаловал, и процесс, именуемый отсыпанием, еще не завершился. Он смотрел на Арчибальда так, будто испытывал к нему острую неприязнь, как скорее всего и было. Начать с того, что на Арчибальде был воротничок. Несколько несвежий после всего пережитого, но тем не менее – воротничок! А стойкое отвращение к воротничкам прочно вплелось в самые фибры души всклокоченного.

– Чего ты тут делаешь? – спросил он сурово.

Арчибальд с большой теплотой ответил, что он как раз кончил поглощать жаркое с жареным картофелем.

– Р-р-р! – сказал его собеседник. – Вырвал, значит, изо рта вдов и сирот.

– Отнюдь! – возразил Арчибальд. – Его принесла на подносе официантка.

– Мало ли чего ты расскажешь!

– Даю вам честное слово джентльмена! – заявил Арчибальд. – Я ни за что на свете не стал бы есть жаркое, которое побывало во рту вдовы или сироты. Гадость какая!

– И тычешь всем в зубы воротничками.

– Да нет же, черт возьми! Вы сказали – тычу?

– Тычешь! – настаивал его собеседник.

Арчибальд смутился.

– Ну, я жутко сожалею, – сказал он. – Если бы я предвидел нашу встречу и что вы так все воспримете, я бы не надел воротничка. Однако это ведь не крахмальный воротничок, – добавил он с некоторой надеждой, – а мягкий, из той же материи, что и костюм, как теперь носят. Но если хотите, я его сниму.

– Носи, носи, пока можешь, – порекомендовал всклокоченный. – Близок день, когда воротнички потоками польются по Парк-Лейн.