Парни - [53]

«Каждая гнида знает про мою жену, — подумал Иван с горечью. — Суд всем открыл глаза. Но зачем все-таки Мозгун ушел как раз после того, как я увидал их тогда вместе? Она для виду в бригаде осталась».

— Сплетни все это, — ответил Иван. — Про хороших людей всегда грязное слово у недругов наготове.

А Неустроев решил про себя: «Видно, этот тюфяк только один не знает, как изнывает Мозгун по Сиротиной. Деревня-матушка. А уход Мозгуна в цех вполне этим объясняется».

— Бабников поискать, подобных Гришке, — сказал он Ивану. — Поди, наверно, себя агнцем рисует: женщина — товарищ, и Восьмое марта поминает. «Абие, абие, а на поверке — бабие». Живет и не думает — «что день грядущий мне готовит?», «кудри девы — чародейки, кудри — блеск и аромат; кудри — кольца, кудри — змейки, кудри — шелковый каскад».

Иван прервал его вдруг:

— Таких говорунов — «женщина — товарищ» — до Москвы не перевешаешь. Сластеники.

Он поднял кулак и потряс им в сторону механосборочного.

— Я его взвешу на костяной безмен, когда придет время.

«Ого, как клюнуло! — возрадовался Неустроев внутренне. — Значит, и он тоже в Сиротину врезался. Ай да ну! Вот потеха! Стравлю я их. Это клад для меня. А самому надо мне поосторожнее с ней. Увидит этот медведь — и на «костяной безмен взвесит».

— Я видел ее прошлый раз с ним, — сказал он спокойно.

— Ее? — переспросил придушенным голосом Иван.

— Да, — ответил Костька, — ее.

— Где?

— На соцгороде. Дело было в клубе. Там он открыто к вей лез.

«Верно, — подумал Иван. — Там у них и квартира».

— Вот, — сказал он вслух, — а сколько у вас, книжников и фарисеев, похвальбы про свою честную жизнь, как вы себе цену любите набивать! Эх, чучела гороховые! Вот и он прошлый раз тоже мне открылся по душам! «Неустроев коммуну развалит, он на этом заработает. Политический капитал его всегда растет и дает проценты». А ведь в глаза тебе, наверно, ничего этот не выскажет. Так-то — вы, ловкачи, исподтишка. Исподтишка любите, исподтишка пакостите, исподтишка себе карьеру сооружаете.

— Это досада в тебе бунтует, Переходников. Личное чувство. А оно продиктовано разницей ваших социальных надежд и происхождений. Н-да… (Неустроев уже тянул слова с достоинством, как всегда.) Мозгун — он твердокаменный большевик. Такой, каких с фонарями ищут, если потеряется. Но (тут Неустроев улыбнулся едко) насчет девушек… не обессудь…

Иван плюнул и ногой растер плевок.

— Научный гражданин! — вскрикнул он при этом. — Мы знаем таких людей.

— Этого он не заслуживает. Уверяю тебя, уверяю.

Иван вспомнил о своих делах и пошел прочь. Он услышал, как Неустроев говорил кому-то, сам ли с собой:

— В дождь русские крестьянки заворачивают подолы на головы: срамно, зато удобно. А ты, брат, сраму боишься. Мокро тебе, худо тебе. Бойся, брат, друзей хуже врагов. Да по-простому бы, по-рабочему: «Бонжур, герой Григорий, бонжур! Это я, Иван Переходников. Не зазрите просторечию нашему, понеже люблю свой деревенский язык, виршами философскими не обык речи красить, а посему получайте сдачу по морде». Бац! — и дело с концом. Возьми, гад, на память! Ха-ха-ха!

Хохот его утонул в шуме транспортеров.

«К чему это он?» — подумал Иван, холодея от злобы.

Потом шел как пьяный, не замечая людей, спотыкаясь о стройматериалы. Вдруг понял Неустроева, понял — к чему это он. Кровь прилила к лицу. Он поднял кулак и сказал вслух:

— И бацну! Да, и бацну по мордам. Ванька Переходников все может сделать.

Когда субботник кончился, толпы потекли обратно в город, получив в дорогу консервы и куски черного хлеба. Иван вздохнул свободнее. С завтрашнего дня будет все по-старому, понятно, просторно и осмысленно. Возбуждение сменилось приятным утомлением, когда он, поужинав, возвращался в барак. На плечо ему сзади опустилась рука, потом она поползла по лицу, закрыв глаза. Он схватил эту руку и вытащил человека из-за спины своей. Сгреб в охапку и поднял его на воздух. Человек завизжал пронзительно; тут Иван догадался, что это женщина.

— Не балуй, — сказал он, отдышавшись и опустив ее на землю. — Я тебе не ответственник, карман у меня не глубок, а дарить мне тебя нечем за игру лихую и ласки-глазки. Попусту не шутят. Я тебе не игрушка.

— Ох, сердце у тебя стало как кирпич или дикарь-камень! Как поднялся в герои, так и зафорсил, жену свою признать не хочешь.

— Не трави мое сердце, Анфиса, не трави. Попила моей кровушки довольно. Стоп, машина! Мы не хуже твоих хахалей будем.

Анфиса виновато вздохнула, ответив:

— А никаких у меня хахалей нету. До хахалей ли тут?

— Вон как!

Иван вспомнил памятный свой день в вагоне, когда насмешливо пренебрегла она им, и соревнование припомнил на соцгороде, когда она пренебрегла Иваном и с Мозгуном ушла, и подумал: «Какая змея из нее получилась!»

— Вот что, Анфиса! — ответил он. — Хвост трубой таскай за другими, а я твои проделки знаю и тебя насквозь вижу. Ты заправская постельница, позор мужу вдругорядь хочешь учинить. Иди от меня, пес окаянный. Иди, сердца моего заноза.

— Я тебе мужняя жена, я венчанная. И хоть в этом сурьезности нету, а сердце мое, вижу, не ошиблось: в человека ты настоящего вырос, и почет от людей тебе громадный. Не верила я. Ох, не верила! Пентюх ты был, Ваня!