Парни - [48]

Неустроев с товарищами».

В райкоме все были в сборе, и от Неустроева не укрылось, что всеми уже прочитана статья, что у самого Кузьмы на столе лежит развернутый номер этой газеты, а слова: «старое руководство бригады» подчеркнуты были красным карандашом. Неустроев мысленно остался очень доволен ситуацией.

— Что сталось с этим вашим фабрикантиком? — спросил Кузьма Неустроева, как только этот сел на стол у стены.

— Удрал, конечно, — ответил Неустроев спокойно. — Нюхом учуял, что он на подозренье. Ночью и убрался безмолвно, и даже, представьте, чужих вещей не прихватил, по-честному смылся.

— Удивляюсь, — ответил Кузьма, — как это можно так подолгу быть в окруженье рабочей публики?

Неустроев развел руками и усмехнулся, и все поняли, что фраза: «старое руководство бригады» все объясняет. Иван Переходников сидел в углу, сгорбившись, и неприветливо щурился.

— Здравствуй, бык! — сказал Неустроев.

Иван отвернулся к стене и ничего не ответил.

Сидели кто где — прямо на полу, на столах, а то и на подоконниках. Разноперое было собрание. В майках, в холщовых рубахах собрался люд. Все разговаривали между собою очень громко, а как только секретарь изъявил желание «поговорить с бригадирами», стихло все разом.

Кузьма говорил, что осенью намечен пуск завода, что монтаж цехов еще в разгаре, что соцгород должен быть поэтому готов к холодам, что заселение первых домов уже по необходимости начинается. Что кадровым рабочим в фанерных бараках жить постыдно. Что, невзирая на все это, большие еще безобразия творятся на стройке: отдел снабжения не реализует заявок на материалы, отсутствуют плиты в домах, столярная мастерская за последнюю декаду недодала восемь тысяч стандартных досок, рабочие все еще простаивают около ларьков в очередях, кооперация топчется на месте, затягивается оштукатурка и остекление домов, только что начинают прокладывать трубы под канализацию. Куда денутся на зиму рабочие, ежели так все это будет продолжаться? Того гляди, рабочие скажут: «Звонили и в большие и в малые колокола, а жилья нету».

Стало напряженно тихо.

— Вот дела-то какие, — вздохнул секретарь. — С классовым-то врагом надо бороться, да и в себе разгильдяйство не забывать. Как ты мудришь, Неустроев?

— Я думаю, тут надо без мудрости. Просто, а здорово. Выходные дни, я полагаю, объявим штурмовыми, мы — ударники соцгорода. Тогда и прочей массе удержаться стыдно. А тут почему бы и краевому центру с сорока тысячами профсоюзных членов субботниками не помочь? Четыре пятидневки — и убрал весь мусор на соцгороде, закопаны траншеи канализации. Я предлагаю объявить последний квартал работы на соцгороде штурмовым.

— Субботники? — сказал секретарь, нахмурившись. — Радикально ли будет?

— Это дело самих профсоюзных масс, — ответил Неустроев.

— Поработают, — крикнули с полу. — В городе по Откосу целая армия молодых и старых разгуливает.

— Съедят больше, — возразили на это.

— Ну что ж, — сказал секретарь, — выделим организаторов на всякий случай.

— Переходнихова Ваню записывай! — крикнули и тут.

Неустроев вышел, сославшись на дела.

Он прошел на адмцентр, миновал пожарное депо и ряд построек. Поезд, свистнув, промчался мимо, унося переполненные рабочими вагоны. Неустроев приблизился к длинному, стоящему на отшибе тесовому зданию с отверстиями под свесом. То были конюшни. У открытых дверей, греясь на солнышке, сидел, щурясь, и курил Михеич. Увидя Неустроева, он сказал:

— Давненько не наведывался, молодец хороший, большевик удалой! Опять отличился ты, в газетах пишут. Смотри, как раз до комиссара допрешь.

Он отодвинулся, давая на чурбане место Костьке, но этот не сел с ним рядом. Костька положил хомут на хомут, трюкнулся на них и ответил:

— Брось балагурить, отец, я к тебе с серьезным разговором.

Михеич сочно сплюнул и весело рассмеялся.

— Погляжу вот я на тебя и все думаю, что бы ты мог из себя значить; никак в толк не возьму. Вот Шелкова выгнал, яко врага и супостата. Ладно. А толк какой?

— А такой, что на юрком деле требуются люди соответственной стати.

Отец вдруг затряс бородой и цигарку с огнем в руке раздавил.

— Какой вы, братец мой, народ кровожадный! Все бы вам под каждого подкапываться и кровь людскую лопать. А ты от Шелкова чем отличен, скажи на милость? Тем, что у него мать негой повита и жизни не нюхала лихой, а отец твой все изошел и в каждом деле мастер? Но отец твой, помни, был не пятая нога собаке. Не ярись, других не тесни, сам из того же теста.

— Брось, говорю, бормотать на старый лад новые погудки.

— Вас, сопляков, обуздывать надо. Гоже тебе будет, как я пойду вот да скажу: так и так, такой-то — шкурник и образованьице имеет немалое, словом — пролетарию не свой браг.

— Не пойдешь, — ответил сын твердо. — Торгаши все трусы. Жертвенности в вас никогда не бывало.

— А вот взбредет мне в голову, и пойду. Мне жить немного осталось. А вам, дуракам, жить надо много. Вы еще не жили, вы кисли.

— Ты про паюсную икру еще не говорил да про свободную торговлю; отговорись зараз, я подожду, — ответил спокойно сын.

— Одно и утешенье, — стал говорить отец тише, — нет хлеба, случится, на заводе, а мне радостно; балка обрушилась, задавила семейного человека, а я думаю: маловато задавило; отравились рыбой в столовой, а у меня одна мысль: жалко, что не все сразу. Истинный господь, и на душе просветление.